Тексты пьес

Мне и хотелось пойти и не хотелось. Я собиралась встречать старый Новый год в компании, где  все давно были известны друг другу, можно было явиться в любом виде и проблема туалета для меня,  молодой актрисы с окладом в 325 р. (32 р. 50 к.), не возникала.
Тем не менее, меня уговорили, правда сделать это было не так уж трудно.
Но, когда я вошла в зал «Гранд-отеля», все мои женские комплексы охватили меня с невероятной силой. Большой зал залит светом, почти вся артистическая Москва здесь, и такие нарядные, такие яркие туалеты. Я села за стол и решила — танцевать не буду, а уж сидючи блесну «эрудицией» (все-таки профессорская дочка) и за непринужденной «светской, интеллигентной» беседой все, а главное всех, поставлю на место. И опять глаза!
Посмотрели на меня с удивлением и с какой-то затаенной горечью и печалью. Потом они сощурились, блеснули огоньком, и на меня посыпалась груда цитат, сентенций, умозаключений — все это было преподнесено нарочито выспренне, вроде бы с юмором, хотя сарказма было куда как больше. Как же меня поставили на место! Как же было стыдно, но до чего же увлекательно слушать — ведь я добрую половину не знала.
Вероятно, на моей физиономии отразилась и эта заинтересованность, и увлеченность, потому что глаза смягчились, потеплели и даже чем-то заинтересовались.
Комплексы кончились. Мы пошли танцевать. Удивительные глаза оказались совсем рядом, и как же легко и радостно было в них смотреть… Семнадцатого января — наша третья встреча.
Каток «Динамо». Перерыв на обед. Каток пуст, па нем только три фигуры, из которых одна моя. Мои «соледники» старше меня. За мной молодость, ощущение, что я нравлюсь, уверенность, но и самоуверенность, конечно. Ну, сейчас я покажу, как надо кататься! Начинаю «бег», стараюсь изо всех сил и поэтому спотыкаюсь, сбиваюсь с ритма, наконец, выравниваюсь и победоносно оглядываюсь. Коля Крючков на «норвегах» в низкой посадке, идет на блестящей скорости по большому кругу катка.
Борис Петрович посредине катка на фигурных коньках крутит пируэты, чертит вензеля и на меня — никакого внимания. Впрочем, нет. У фигуриста очень лукавый взгляд, мимолетный, но такой острый, такой насмешливый, что я тут же грохаюсь на лед. Обидно до слез. Он тут же подлетает, поднимает меня, и глаза становятся участливыми — в них раскаяние за насмешливую улыбку.
«Мороз и солнце, день чудесный!» Было решено вечером пойти куда-нибудь в театр, чтобы быть опять вместе. Почему-то, уже не помню, поход в театр не состоялся, и Борис Петрович первый раз пришел ко мне домой. Целый вечер мы проговорили, удивляясь, как много общего в наших мыслях и ощущениях. На следующий день он очень рано позвонил мне, чтобы договориться о встрече. Мы опять встретились и больше уже никогда не расставались… до 28 мая 1982 года. До его кончины».
Не было, не было уже Бориса Петровича и тогда, когда сидели мы с Милой в осиротевшем его кабинете, почтительно разглядывая «Ябеду» Капниста 1798 года издания. Еще при Павле I свет увидевшую.
— Смотри, надпись-то какая, — повела пальцем по странице Мила. — «Его Императорскому Величеству».
Я дернула головой:
— Надо же! А Его Императорское Величество, прочтя пьесу, тут же велел сочинителя примерно наказать, а все экземпляры уничтожить.
— Этот один из уцелевших. Удивительно, — закончила Мила. И через паузу, может, по ассоциации с последним словом: — Один маленький мальчик, впервые увидев землю под снегом, замер от восхищения и, потрясенный, прошептал: «Какое удивительство!» Слово такое детское, такое сказочное… А знаешь, очень идет Борису Петровичу.
Были люди умнее его — конечно. Были и актеры талантливее его, и, уж конечно, были красивее его мужчины. И все-таки другого такого я не встречала в жизни.
Это она так сказала. Но вот и я, думая сейчас о Чиркове, тасуя и тасуя слова, не нахожу более точных: «Какое удивительство!»

Глава XVIII
Баллада о солдате-сверхсрочнике
(Григорий Чухрай)

Случилось так, что первый чухраевскии замысел и замысел последний замкнулись на моей к ним причастности. Как — расскажу ниже. Сейчас, начиная эти заметки, я почти мистический чувствую крут, очертивший нашу жизнь, нашу дружбу.
Разумеется, я видела все его фильмы, иные и не раз. И, тем не менее, мне, как и кому-то еще из его друзей, выпало увидеть некоторые чухраевские ленты еще до того, как он снял их. Сказав «увидеть», я не оговорилась: Гриша, иногда мучительно ища то или иное решение, вдруг мог отчетливо, до деталей, представить то, что будет запечатлено на пленке. По рецепту знаменитого американского режиссера Джона Форда: «Фильм готов, осталось только снять его».
Так, помню, я узрела в его устном повествовании эпизод пересказа Говорухой-Отроком «Робинзона Крузо». В кадре не было ничего, кроме бликов солнца, вспыхивающих на морской глади хитросплетения сюжета Дефо. Но и мне, и невежественной Марютке, героине «Сорок первого», все было ясно и впечатляюще зримо.
Еще не снятой я видела сценку из «Баллады о солдате» — встречу на пустом перроне безногого солдата (Е. Урбанский) и его жены (Э. Леждей), когда она суетливо и мучительно-радостно пытается приспособиться к новой роли поводыря.
А полуразжатую ладонь с возвращенной Звездой Героя… Да много чего отчетливо представлялось по Гришиным задумкам. Он входил в будущий фильм, как в уже обжитое жилье, населенное подробностями и воспоминаниями.
И как лестна была его доверительность — пригласить туда слушателя!
Познакомили нас Марк и Ирина Донские. Оба они заслуживают отдельной главы в этой книжке, но в моем сознании они так крепко сплетены с Чухраями, что ограничусь отступлением об этой самобытнейшей паре.
Марк Донской, прославившийся галереей «горьковских» фильмов, при жизни был уже классиком. Во время войны его лента «Радуга» была удостоена восхищенного отзыва президента США Франклина Рузвельта, а великий Росселини писал Донскому: «неореализм начался с вас». Талант был могучий. Ум не очень. Монополией на образованность и игру ума обладала Ирина. Увы, не реализовавшаяся в полной мере, хотя была соавтором сценариев некоторых Марковых фильмов.
В конце войны почти единственным местом «роскошного» времяпрепровождения был «Коктейль-холл» на улице Горького. Чему способствовало и иностранное его наименование.
Попасть туда было непросто даже именитым посетителям. Но одному из них двери всегда были открыты — поэту-песеннику Алексею Фатьянову, чьи «Соловьи», «На солнечной поляночке», «Друзья-однополчане» и прочие распевала вся страна. Оркестр «Коктейль-холла» в том числе.
Леша и ввел нас в заветное заведение. И сразу музыканты запели:

В городском саду играет
Духовой оркестр.
На скамейке, где сидишь ты,
Нет свободных мест.

— Не точная рифма, Алеша, — сказала я, — надо бы «местр».
— Завистники вы, — снисходительно вздохнул Алеша. В тот вечер он был грустен, печален, отвлечен. После пятого бокала признался: «Влюблен я.
Женщина неземная, но замужем».
— А фотка хоть есть? Покажи.
И он вытащил крохотную фотографию с паспорта. Все смущенно потупились: неземная сильфида, выпроставшись из поэтического воображения нашего друга, гляделась точь-в-точь бесприметной мешочницей с подмосковной электрички. Что ж, любовь зла, подумали мы.
Через пару недель я увидела ее «живьем» и поняла Алешин восторг. Ирина не была красавицей. Но дала бы фору любой примадонне московских салонов. Сотканная из юмора, снисходительной легкости в отношении к житейским проблемам, свои обширные познания она роняла в беседах, как незначительные. Даже мужество ее было веселым. Помню, когда после тяжелой онкологической операции (ей ампутировали грудь) она встретила меня в больничной палате задорным: «Вот! Не имей двух грудей, а имей сто друзей!»
Безучастная к туалетам, к шмоткам, могла выйти на улицу, в магазин в чем попало. Как-то жутко веселилась: «Представляешь, стою в очереди за картошкой, подходит какой-то хмырь: «Дедушка, вы последний?» Ко мне! Дедушка! Ну хоть бы бабушка!»
Иринины рифмованные шуточки, вроде «На заре ты ее не буди, в голове у нее бигуди», ходили по Москве, обретая иных авторов.
И в любви Ирина была легкомысленно одержимая. В тридцатиградусный мороз выскакивала на свидание с Фатьяновым в одном платье, бросив неизменное: «Пойду навещу старуху Калатозову». (Калатозова жила с Донскими на одной площадке.)
Был у Ирины еще один талант: ее обожали все животные, просто держали за свою. Могла ходить, обмотавшись питоном. Могла влезть в пасть льву — знаменитая дрессировщица Ирина Бугримова сманивала мою подругу в цирк, себе в помощницы.
Дома у Донских жил дикий заяц. Воистину — дикий: жрал все, что пи попадалось на зуб. Пребывание его в доме закончилось, когда однажды Марк со слезами на глазах внес в комнату растрепанный и изгрызенный единственный (!) экземпляр сценария «Сельская учительница». Утерев слезы, классик выдохнул: «Или он, или я!»
Жуткого свирепого ушастика я позднее запечатлела в пьесе «Светка — астральное тело». Выглядел он там почти документально, изменены только место жительства и имена героев.
«Как уже вам известно, у Соконина жил заяц по кличке Ванька Грозный. История его жизни была такова.
С «фотоохоты» (никаких иных видов охот на животные Соконин не признавал) Иван Прокофьевич привез заблудившегося зайчонка. Вначале заяц взращивался в соконинском доме по всем правилам и рационам биологической науки. Как и положено зайцу, был травояден, то есть потреблял в пищу капустные и салатные листья, скоромного в рот не брал. Но однажды (в судьбе животных оборот «но однажды» имеет столь же фатальный смысл, как и в человеческой), когда у Соконина были гости, развеселившаяся Алена, жена Ивана Прокофьевича, ибо тогда она была ему женой, плеснув в блюдце крепкого кофе, поставила на пол, где шемонался заяц, тогда еще просто Ванька.
Ванька все вылакал. К восторгу гостей. Тогда ему кинули кусочек докторской колбасы. Съел. К пущему восторгу.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44