Тексты пьес

Конечно, и в Литературном институте, где учился Виктор, с первого курса принято было говорить о студентах «поэт», «прозаик», «драматург». И все-таки это было не то, не то. Не то, что поэт по штату.
Виктор и Таня выпрыгнули из вагона на платформу. Из окна своего купе высунулся главный редактор «выездной» Тенгиз Давидович Махарадзе и крикнул им:
— Расстегните пуговицы на пальто! Облегчите работу ростовским жуликам!
Ростов с довоенных времен считался городом отчаянных воров и мошенников. Хотя, может, жуликов в нем было не больше, чем в других городах. Но — считалось. У всех городов свои легенды.
Главный редактор Теигиз Давидович Махарадзе отпускал шуточки по каждому поводу, так как был всесоюзно известным фельетонистом центральной газеты. Веселый человек, вопреки бытующему мнению, будто все юмористы — люди мрачные.  Веселости его права не нарушала даже тяжелая астма.
Центральная газета, где служил Махарадзе, формировала и отправляла выездные редакции в районы, освобожденные от немцев. В Сталинград, на Северный Кавказ, в Запорожье… Эта ехала в Донбасс.
«Надо полагать, фраза: «Города, как люди: у каждого свое лицо» родилась одновременно с изобретением Гутенберга и написана еще первым в истории цивилизации газетчиком. Думаю, после войны она снова возродится на всех газетных полосах мира. Эта фраза — одна из коронных в реестре газетных штампов. Но вот чудовищная превратность войны: уравниловка городских пейзажей. Руины все на одно лицо».
Еще в вагоне, думая о прогулке с Таней, Виктор заготовил данный пассаж. Соображение интересное, как ему казалось, уже само по себе, должно в дальнейшей беседе получить новое развитие. Зоркость поэта выберет в каменных нагромождениях неприметные детали и даст нарисовать облик разрушения и непредсказуемой неповторимости.
Такое не может не произвести впечатления.
Разбомбленный Ростов не походил ни на один из разрушенных городов, мимо которых следовали редакционные вагоны.
Улица была свободна от битого кирпича, асфальт тротуара и мостовой точно подметен могучей метлой взрывных волн. Целые, почти не искаженные коробки домов стройно обрамляли проезжую и прохожую часть. Проезжую, по которой никто не ездил. Прохожую, по которой никто не шел.

Никто, кроме них. Они шли по странному некрополю, городу мертвых. Потому что внутри коробки домов были пусты, и проемы окон лишены стеклянного блеска, и человеческие голоса не населяли каменные утробы, и шаги их, идущих тут, обретали гулкость, как в ночном актовом зале.
И эта внезапная непохожесть так ошеломила Виктора, что он забыл заготовленный пассаж, а мысль о некрополе чем-то не дозволялась к высказыванию, будто могла нарушить уставы загробного обитания бескрышных полых жилищ.
Так и двигались они сквозь немоту поселения ушедших, сами лишенные плоти, обращенные лишь в звук собственных шагов.
Потому чужие шаги и чужие голоса воспринимались как вторжение.
Обернувшись, Виктор увидел метрах в десяти за спиной двух дюжих парней в одинаково надвинутых на лоб кепках. Парни взялись ниоткуда, может, из переулка, может, из руин. Оттого тут же пришло в голову: вот и ростовские жулики! Нет, скорее всего, бандиты.
Таня тоже обернулась и взяла Виктора за руку. О, это было прекрасно! Разве сделала бы она подобное, не будь подступившей опасности! И как дала ему знать: ты — мой защитник! Но было страшно.
Было страшно. Виктор знал это ощущение, не чувство, а именно ощущение железного, непроглатываемого кома, вбитого в глотку. На войне такое бывало, и не раз.
Солдаты говорили, что, например, во время атаки или в сердцевине неистового боя страх часто покидает человека. Остается лишь исступление схватки. Но в боях Виктору участвовать не приходилось: он был всего лишь литсотрудником армейской газеты, ушедшим на фронт с первого курса Литературного института.
Однако бомбежки, артобстрелы — тоже не сахар. Ведь шарахнуло же его так, что после полугодового лежания в госпиталях отпустили «по чистой».
Но тот страх был иным. Может быть, беспомощным, но не стыдным. И каким-то безответственным был тот страх.
Сейчас кто-то снова вбил в горло, как в ствол старинной пушки, тяжесть чугунного ядра. Оно распирало шею, и, казалось, Таня может увидеть его выпуклое присутствие.
Новое, неиспытанное чувство пришло теперь.
Чувство! Чувство ответственности, боязнь оплошать. Она взяла его за руку, она искала защиты; восторг, ликование объяли сердце. Но и ком, ядро в глотке душили.
Танины пальцы настойчивее вжались в его ладонь.
— Спокойно, не оборачивайтесь! — шепнул ей Виктор.
Шаги за спиной приближались, и голоса были уже отчетливы.
— Какая мамзель на улицах Ростова! Ничего ножки, а? — сказал один из парней.
Другой ответил с ленивым безразличием:
— А тебе что, из них студень варить? — И, миновав Виктора с Таней, парни проследовали дальше.
— Какая пошлость! — гневно прошептала Таня.
— Отчего же? Он прав, я сам обратил внимание на ваши ноги.

Виктор произнес это слишком громко: страх отхлынул от горла, ядро провалилось, обретя бесплотность. Осталась радость непосрамленного рыцарства.
— Все равно пошлость. От вас я не ждала.
Таня тоже, видимо, справилась с испугом.
Ночью, лежа на верхней полке своего купе, Виктор улыбался в темноту и время от времени, беззвучно хихикнув, повторял: «Ничего ножки, а?..» — «А тебе что, из них стюдень варить?»
Через четыре тонкие переборки в своем купе засыпала Таня, что наполняло вагонную тишину волнующим и обещающим смыслом.
И даже фиоритурный храп Вениамина Грача не разрушал очарования вершащегося.
Зрительный зал театра, где предстояло играть инсценировку Произведения, был опущен в репетиционную темноту. Лишь сцена взята в кинжальный перекрест юпитерных лучей. Декорации развалин завода, на котором разворачивались события пьесы, еще не установили. Но голый беспорядок обнаженных внутренностей кулис и случайность предметов на сценической площадке сами как бы возрождали облик былого хаоса.
В зрительном зале, у одинокой настольной лампы, сидел режиссер Дмитрий Николаевич Громов. Поздоровавшись с ним прикосновением к режиссерскому рукаву, Виктор опустился возле.
Репетировали сцену заседания парткома, на котором одной из основных героинь, каменщице Даше Колобовой, поручалось выступить с обращением к женщинам страны — приехать восстанавливать шахты и заводы Донбасса.
— Можно мне? — Актриса, играющая Дашу, поднялась из глубины сцены.
— Что у вас, товарищ Колобова? — отозвался актер, парторг ЦК.
— Предложение. Мы, женщины, обсудили обстановку и вот что решили. Рук не хватает. Конечно, сейчас, когда мужчины на фронте, женские руки нужны повсюду. Но резервы в стране есть. Мы подумали, нужно обратиться с призывом: «Женщины! На восстановление родного Донбасса!» Мы уверены — народ откликнется.
— Дельное предложение, — согласился актер-парторг. — Как, товарищи? — Труппа на сцене одобрительно загудела, и парторг адресовался к Даше: — Только ведь, товарищ Даша, нужно такие слова найти, чтобы дошли до каждого женского сердца. Сумеете?
— Слова найдем. Со дна души достанем, — обнадежила Даша.
Слова обращения доставал из собственной души Перевалов. Идея Махарадзе обретала плоть и размах.

В первый день приезда редакции в город Угольный Виктор отправился знакомиться с обстановкой.
Вытертая шинелька, еще на фронте выданная из фонда «БУ» («бывшая в употреблении»), немощно жалась к телу.
Зимний беспокойный сквозняк без усилий протыкал кирпичные развалы. Что уж тут шинеленка! Однако знобило и от самого руинного пейзажа — неуют всегда холоден, обжитость греет.
Останки заводской проходной, кое-как залатанные фанерой, встречали подходивших бессмысленно: забор вокруг комплекса еще не возвели, одни железные ворота торчали. Им хоть бы что! Витиеватый, загогулистый их орнамент пропускал ветер далеко, вплоть до мертвой шестой домны. «Похожа на шахматную ладью, лишенную возможности хода», — подумал Виктор. Хорошо бы записать, но холодно, руки, сунутые в рукава, одеревенели.
На железном кружеве ворот красовался плакат: молодая краснощекая деваха держала наперевес, подобно воинскому автомату, шахтерский обушок. Тут же надпись в стихах:
Мужчины на фронте,
Женщины — в клеть!
Скорей обушком
Сумей овладеть!

Какую еще клеть? — не понял Перевалов. Такую девку — в клеть? Девки в клетке, так сказать. Почти по Маршаку — «Детки в клетке». Нет, нет, жалко. Да еще краснощекую. Краснощеких теперь — днем с огнем. Все худые, голодные, глаза в темных кругах бессрочной работы… Ах, клеть! Это же шахта. В шахтеры зовут барышень. А кто же мастер стиха? Рассмотрел плакат поближе: выездная редакция другой центральной газеты. Ну и молодчаги, уже действуют. Ну и ну.
На расчистке заводской территории орудовали женщины. Как раз те, неплакатные — худые, голодные, глаза в темных кругах бессрочной работы. Но странный все-таки народ — бабы. Стоило Перевалову подойти, заверещали весело, как у довоенного клуба:
— Привет, солдатик!
— Смотри, бабы, какого фриц для нас уберег!
— Поиграем, милок? Лови мячик! — Одна кинула ему кирпич. Виктор от неожиданности еле поймал, даже согнул колени.
— Не зашиби! — притворно громко прикрикнула на нее товарка. — С ним еще спать можно, отогреть только…
Бабы захохотали, а самая старшая строго покачала головой:
— Опять ты, Дарья, за свое. Слова приличного не скажешь.
Но Дарью не унять:
— Так я ж ему в комплимент… — Дальше она произнесла фразу, от которой у Виктора вспыхнули уши и перехватило дыхание.
Спасла старшая, рассердившись не на шутку:
— Замолчи, Дарья, кому говорю! Засмущала мальца и рада, лошадь. Разгоготалась! Дело делай. — Она взялась за ручку тяжело груженных носилок и кивнула Дарье на другую их сторону.
— Да, товарищи женщины, — Виктор совладал  со смущением, — нынче все дела вами делаются.
— Делаются, да не переделаются, — вздохнула старшая. — Бабы какой год пуп рвут, а работа все руки тянет.
Дарья, подхватив носилки, лихо свистнула:

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44