Тексты пьес

Виктор запомнил. Помнил всю жизнь, даже в мелкой, проходной работе старался искать свои слова. Жаль, что такие редакторы, как Махарадзе, были не часты. Литературные поиски Виктора назывались или «не передающими масштаб творимых дел», или «элитарными изысками», или «не нужным народу самокопательством».
И все-таки Виктор верил, что не теряет самобытности, мастерства.
И в Произведении, где был максимально строг к себе, искал. Слова, фразу, абзац.

«В буфет бы пойти, пожрать надо», — подумал Виктор Перевалов, лежащий на койке в гостиничном номере. Но, как мы уже указывали, с места не двинулся. Впрочем, через час голод-таки погнал в буфет. И отлично! Ибо в этом самом гостиничном буфете, склоненные над курицей-утопленницей, мы встретились не с каким-то Виктором Петровичем, а с Витькой, Витькой Переваловым, давним и некогда ближайшим другом моих студенческих лет.
Нельзя сказать, что в последующие годы мы вовсе не общались, единая профессиональная сфера время от времени, хотя и не часто, соединяла нас в радостном «Здорово! Ну, как ты? Как семья? Что сочиняешь? Слышал — этот-то?..» Но это уже была не дружба, а лишь интонация.
А когда-то мы дружили с энтузиазмом упоения схожестью биографий, необходимостью обмена новорожденными строчками стихов и подробностями любовных эпопей, с неколебимой верой, что такая дружба — до гроба.
Учились мы тогда в Литературном институте на отделении поэзии. Сейчас мне было известно, что стихи Виктор забросил, стал литературным критиком и трудится в одном из московских журналов. Что-то из его статей читала, что-то о его семье знала, но уже не было в моем знании пылкого позыва к постоянным встречам и долгим полночным телефонным разговорам.
Однако, встретившись в гостиничном буфете смирного провинциального городка, в котором я тоже пребывала по делам служебной командировки, мы обрадовались друг другу искренне, с прежним жаром и, вроде перешагнув через полосу отчуждения, снова очутились в днях взаимной необходимости.
Вечерами, покончив с дневными хлопотами, мы извлекали походные кипятильники, этот непременнейший атрибут жизни советского командировочного, затевали чаепитие и говорили, забивая подробностями вакуум безучастия долгих лет.
И поскольку встреча наша угодила на тот момент, когда Виктор обратился памятью ко дням, образовавшим хронологию Произведения, а также и к событиям, в Произведении не отраженным, события эти он излагал мне.
Надо признать, рассказчик Виктор был отменный, все виделось, все слышалось, будто с тобой самим происходило.
Боюсь, даже не умудрюсь воспроизвести все услышанное равноценно Викторовому повествованию.
Но вот что необходимо тут отметить. Конечно, не все события и действующие лица были изображены мне. Что-то было только помечено. И хотя на правах автора я могу и допустить, досочинить что-то, делать этого не стану, а просто буду указывать: произошло то-то и то-то.
Впрочем, наиболее эпохальное читатель может узнать, прочитав Произведение. С меня хватило и отдельных эпизодов, рассказанных Виктором, так как они показались мне самыми важными, потому что открывали многое в моей собственной литературной судьбе.
Это и побудило меня взяться за рассказ, ну и, конечно, то, что произошло с Виктором здесь, почти на моих глазах, обязывало стать, в меру сил, летописцем его жизни.
Времяпрепровождение Виктора Перевалова в означенном провинциальном городе так же очерчено им в вечерних гостиничных беседах с иронической исповедальностью юных наших лет. Кое-что узнала я от жителей города. И теперь, когда драматизм происшедшего несколько поутих в моей душе, я могу снова следовать за Виктором Переваловым в дни его мятежных начал.

Бениамин Грач шнуровал ботинки завязками кальсон. У такой методы было два резона.
Во-первых, отсутствие ботиночных шнурков в промтоварных распределителях, как именовались тогда магазины, он не желал компенсировать применением обычной бечевки. Виктор, впрочем, советовал окрасить веревку типографской краской, что придало бы ей почти полную неотличимость от шнурка фабричной работы. Но Грач возражал: «Я, между нами говоря, не фраер, покинувший тюрягу. Веревка, вервие простое — их мода».
Тем не менее, не это было главным. Шнурование ботинок кальсонными завязками таило в себе прямую утилитарность. Любые ботинки, не говоря уже о разношенных, какими и обладал Грач, «третьего срока носки», сваливались с его костлявых ступней. Завязки, плотно соединив два элемента одежды — ботинки и кальсоны, — намертво приторачивали один к другому.
Система эта имела и свои пороки. Стыковка, выражаясь сегодняшним языком, означенных деталей грачевского гардероба производилась, за сложностью, один раз в сутки. Отчего днем, желая отдохнуть от очередного плаката, Грач валялся на купейной полке в ботинках.
И Виктор злился. Злился не потому, что был педантичным поборником гигиены быта. Могла заглянуть Таня. Виктор всегда жил в ожидании такого момента. Легко себе представить, как была бы шокирована профессорская дочь.
— Беня, ну что за босяцкая манера — валяться на постели в грязных чоботах! — сказал Виктор.
— Месье недавно из Версаля? — Беня не шевельнулся, только кончик носа описал параболу. — Или месье принял магометанство, и привычка снимать обувь в мечети уже успела войти ему в плоть и кровь? Или?
Этот диалог, с небольшими вариациями, повторялся почти ежедневно.                   И затухал, не приводя к результатам. Но сегодня Виктор взорвался:
— А мне противно, понимаешь, противно! Я хочу жить в человеческих условиях. Понятно?
И стоило ему закричать, как в дверь постучала Таня. Перевалов замер, потом кинулся, руками сбросил с полки длинные Грачевы ноги.
Таня оказалась не Таней, а Тенгизом Давидовичем Махарадзе.
— По какому поводу сражаются двое худых?
Помните, худой мир лучше доброй ссоры. — Махарадзе никогда не упускал возможности скаламбурить.
— Творческие разногласия. — Виктор ответил радостно: вошла ведь не Таня.
— Ай-ай-ай! — пощелкал языком редактор. — И вот в тот ответственный момент, когда на первой полосе, где должны красоваться замечательные стихи о борьбе с чугунным козлом, еще конь не валялся. Бенджамен! Как вы рискнули выбивать поэта из вдохновенного состояния? И вообще! Что говорил ваш великий тезка Бенджамен Франклин? «Если мы не будем стоять вместе, мы будем висеть по одиночке». Прошу иметь в виду.
Редактор задвинул дверь и прошествовал далее по проходу.
Что правда, то правда. Никаких склок и раздоров в редакции Махарадзе не признавал. Они были ему противны. Особенно кляузы и жалобы коллег друг на друга. Однажды нервический зав. отделом информации Кутепов накатал Тенгизу докладную на своего литсотрудника, который дал в заметке цифры выполнения месячного плана с ошибкой на два и две десятых процента, так как получил сведения до окончательного подведения итогов соревнования.
Редактор долго двигал кулаками щеки справа налево, астма посвистывала в горле. Протянул листок подателю:
— Великий пролетарский писатель-гуманист Алексей Максимович Горький однажды заметил, что доносы в России всегда писались с орфографическими ошибками. Видимо, он имел в виду и вас. Я — не корректор. Я — редактор.
И все. И все усвоили. И не жаловались. Хотя Кутепов в частных разговорах не раз поминал махарадзевскую беспринципность.
Как я уже сообщила, Виктор в наших вечерних беседах не излагал историю жизни в Угольном с хроникальной точностью и опускал иные события вовсе. Но мне, путем вопросов, удалось установить связки между некоторыми эпизодами. Так я выяснила, что Виктор и Грач познакомились ближе с Дашей Колобовой и тетей Зиной. Узнали: вся семья тети Зины погибла во время бомбежки. Позднее тетя Зина подобрала четырех местных ребят-сирот. И всех их пустила жить в свою уцелевшую хибару Даша. Вот такое семейство образовалось.
Однажды Даша и тетя Зина пригласили наших героев в гости. Те долго ломали голову: что отнести в подарок женщинам? Женщинам! Очень хотелось, чтобы подарок был чисто женским, воскрешающим убитое войной и невзгодами «вечно женственное». Какое-нибудь «свет мой, зеркальце», что ли. И тут Грач поднял тощий перст: «О! Именно. Зеркало. Как раз зеркало мы имеем. Или дверь из тамбура — не зеркало? Или?»

Они двигались, неся на загривках дверь. Они двигались, неся на загривках крыши домов с пеньками просевших труб, малиновое солнце, запутавшееся в нечесаных клубках безлистых крон, голодную россыпь воробьиных стай — весь верхний мир, рушащийся в плоскую глубину зеркала и выныривающий из него, чтобы снова уйти в высоту. Они несли на загривках нищету черного мира, спаленного сумерками и непросохшей с осени сыростью. И огнем пожаров, сделавших свою работу кое-как: слишком много объектов пришлось пламени обмять — спешило, видно. Набухая темнотой, мир все тяжелел, уже не выныривал, а натужно выкарабкивался из зеркальной глубины. Оттого загривкам, плечам, спине становилось труднее. К комендантскому часу ноша стала почти неподъемной.
И тут появился милиционер.
— Откуда предмет? Куда следуете? — строго осведомился он, и Виктор замер от страха, сбился с ноги.
Но Бениамин Грач невозмутимо ответил из-под зеркала:
— Мы переезжаем.
— Другое дело, — сказал милиционер. Он не ждал такого оборота. — Тогда следуйте.
В Дашиной хибаре зеркальную дверь приставили к дальней стенке, сразу размножив предметы комнаты. Зажглось две коптилки, уместилось в темноте два стола, две Даши взялись причесывать волосы, а ребятни набилось — не сосчитать, целый табунок сбился у запотевшего стекла и дальше за ним. Только тетя Зина, как была, так одна и осталась. Шуровала у печки, зеркало ее не доставало.
— Мамочка-мамуле! 1ька, ну скажи им, чего они лезут, — захлопала заячьей губой Катя, — чье день рождение, мое или ихая? Я первая должна смотреться.
— Наглядишься, не ной! — Даша не оторвалась от собственного отражения, только несильно смазала по макушке беззубого Митю: — А ты, вообще, иди ложись. Что, вся температура прошла, как зеркало увидел?
— Мое день рождение, — хлюпнула носом Катя.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44