Тексты пьес

— О бедный, бедный поэт! О несчастный интеллигент середины двадцатого века, эпохи войн и революций! — Наконец победив штрипки, Грач разогнулся. — Уже ни он, ни его дети не узнают, кто такой Босх. А между нами говоря, Бениамин Грач был исключен из художественного института как раз, понимаете ли, за «босховщину». И в процессе искоренения данного явления подвергся поношению на комсомольском собрании за насаждение декадентских настроений в советскую живописную школу.
И что, заметьте, самое поразительное, ни один из присутствующих комсомольцев не хотел взять на веру тот факт, что Босх о декадансе понятия не имел, ибо жил в шестнадцатом веке. А, как известно, в прошлые столетия жили исключительно классики-реалисты, которых Бениамин Грач хотел еще и опорочить. Забавно, мон менестрель? Или?
Перевалов не сразу вник в рассказ, так как был удивлен не столько его содержанием, сколько многословием Грача, отнюдь ему не свойственным.
— Ну и что? — спросил он.
— А ничего. Тебе ведь ничего не было. Махарадзе лишь указал на несозвучность со временем. И никаких оргвыводов.
— Махарадзе действительно прекрасный человек — сказал Виктор, — и у него действительно прекрасное чувство времени, запросов времени.
Почему-то стало обидно за Махарадзе. Тон у Грача был не тот. А ведь Махарадзе и правда никаких акций по поводу завала очерка не предпринял.
— О! — Грач поднял длинный, сучковатый в суставах палец. — Самое настоятельное требование времени — идти рубать перловый суп с комбижирами. Ничто так не развеивает творческих сомнений, как перловый суп с комбижирами. По утрам.

Когда они схлебали перловый суп с комбижирами, Перевалов пришел в редакцию и сказал Тенгизу Давидовичу:
— Дайте мне задание, которое сейчас будет полезным стройке.
— Напиши обращение к женщинам страны от их подруг из Донбасса, — сказал Махарадзе. — Пусть Даша Колосова его подпишет.
Перевалов написал обращение к женщинам страны от их подруг из Донбасса. Даша Колосова его подписала. Обращение вызвало горячий отклик. В стране.                   В обкоме. И Махарадзе на летучке хвалил и благодарил.
А по ночам Виктор все-таки обдумывал «Реквием». Или сразу бросал?.. Нет, нет, обдумывал. Еще довольно долго. Впрочем, «обдумывал» — не то слово, иное было с ним.
А Таня — ах, как пленительно великодушна была Таня! Ни тени снисходительного сочувствия, когда говорила: «Вы думаете, я вижу свое призвание в воспевании фурменных отверстий? О Боже, абсурд! Но сейчас это необходимо. Профессия и судьба, Виктор, немыслимы без самодисциплины. Когда я чего-то не могу, я говорю себе — это необходимо, это нужно стране, нужно народу. И я делаю. Помните, Маяковский: на горло собственной песне. Только и всего. Вы же талантливы, вы все можете».
Сказала: талантливы! Гипюровый флаг овеял белизной зрачки…

Бениамин Грач не резал плаката.
Плакат, нет, еще линолеум, смиренно приникший к листу десятимиллиметровой фанеры, лишь кое-где был потревожен бороздками изъятий, не слагавшихся в осмысленное изображение. Устрашающе багровый простор марсианской поверхности, черные бороздки марсианских каналов. И длинноносый Бениамин Зевс, нависший над Вселенной, которую еще предстоит лепить. Бениамин Зевс и трудился над сотворением вселенской планетной плоти, измельчая нечто белое лезвием одного из своих инструментов. Чиркнул где-то в недрах переваловского мозга мирозданческий образ, чиркнул, не подпалив бикфордова шнура ассоциаций, чиркнул и затух. Не до того было сейчас, не до того.
— Ты очень занят, Беня? — спросил Виктор и сам услышал лживость интонации вопроса.
— Скажу вам, как родному: абсолютно свободен бывает только Господь Бог, и то по воскресеньям.
Если, разумеется, это Бог, заведующий христианским райотделом. — Грач не оторвался от занятия.
— Я серьезно, Беня, — еще жалостней и льстивей попросил Виктор.
— Какие шутки в наше ответственное время?
И я серьезен. У других богов выходные по пятницам или субботам.
— Беня! Ты можешь послушать стихи? — Виктор выдохнул фразу целиком, без пауз и цезур.
Странное дело! У себя в Литинституте, где на всех подоконниках сидели поэты, читающие собственные творения собратьям, а также всем желающим, Виктор был одним из самых смелых — выносил па суд толпы, хоть и не тысячной, любое новое четверостишие, случалось, еще и из неоконченных стихов. А тут? Тут он робел и волновался, будто решалась судьба до конца дней. Перед единственным слушателем! От административной воли которого ничего не зависело, ибо административной властью Беня не был наделен. И никакой иной так же — кроме власти честного друга, способного вынести обвинительный вердикт.
Бенин нос проделал движение, не предусмотренное геометрией Лобачевского, а брови приняли форму крыши восточной пагоды, что означало крайнее удивление.
— Без вопросов. Онэ фраге. Я весь — слух.
Но Виктор сразу не смог начать чтение, заторопился, забормотал:
— Нет, правда. Ты пойми, для меня это — этап. Видишь ли, я понял, что все мои экзерсисы, вся эта «  салонная болтовня, словесные игры, все никому не нужно. Махарадзе прав, сегодня имеет право на жизнь лишь «слово — полководец человечьей «  силы». По Маяковскому. — О том, что и эта ссылка   на Маяковского принадлежала не Махарадзе, а Тане, Виктор не решился сообщить. Впрочем, суть редакторских наставлений была той же. — Но я попытался, чтобы было и настроение, и интонация, и образ. Почему о главном для народа можно только «скорей обушком сумей овладеть!»? Почему? Важно, чтобы чувства народа были твоими, а твои слова — доступны народу. Я стремился…
Обведя лучезарным взором купе, Бениамин Грач сказал:
— Не вижу многотысячной толпы. Или мне изменяет зрение и мы на площади? Не надо спичей, маэстро. Произносите то, что у вас сочинено в рифму. Ведь в рифму? Надеюсь, буржуазные штучки с верлибром вам чужды. Или?
— Ладно, слушай, — хрипло сказал Виктор и откашлялся, будто и правда перед принародным чтением, — называется «Знамя над домной».
Знаменем было алое зарево над возрожденной домной. Такой вот образ. Ну и другие образы присутствовали. Все, как в стихах положено.
Виктор смолк, ожидая приговора.
— А ты знаешь, неплохо. Весьма неплохо, — сказал Грач. Грач только и сказал: «Весьма неплохо». Махарадзе Тенгиз Давидович сказал: «Молодец, поэт. Дадим на первой полосе». Стихи дали на первой полосе многотиражки. Стихи прочла на митинге, посвященном задутию первой домны, комсомолка Нина Соловьева, работник заводоуправления. Стихи процитировал в своем очерке корреспондент «Правды». Вот как все было
Нет, не все. На домне был укреплен транспарант, и на нем красовались еще строчки Виктора. С грачевского плаката: «Слово донбассовцев — твердое слово: обещано к сроку, до срока готово!» Представляете? Нет, вы не можете представить, ощутить состояние, владевшее Виктором. Разве когда-нибудь вам приходилось видеть собственное слово, начертанное на домне, над землей, над миром? Нет? Значит, как бы ни было пылко ваше воображение, представить вы ничего не можете. А он пережил это неумелым восторженным юнцом. И вот — тридцать лет спустя, когда шел от вокзала по площади к машине. Когда багряный транспарант взошел перед взором, точно закатное июльское небо в очистительной работе ветров. Когда свежая кровь полотнища заливала надземное пространство, пульсируя под толчками заблудившегося бриза (а может, какого-то иного воздушного порыва), и лишь неподвластные взору белоснежные облачка букв плыли вереницей по просторам полотнища. Порядок букв образовывал слова, написанные им, Виктором Переваловым. Он обращался к каждому. Он говорил с каждым. Он призывал каждого. Любому из идущих по площади он открывал премудрости бытия, до поры от них скрытые.
Конечно, всякий литератор мечтает о популярности, даже славе. Но слава словотворца не чета славе эстрадного певца, чьи физиономии носят фанаты-поклонники на майках и сумках, сделанных сметливыми умельцами. Слава литератора иная. Ее истинность — власть твоего слова над тысячами, миллионами людей. Власть сладостная, абсолютная, почти монархическая, власть эфемерного субстрата — слова. Без нее писательская  участь скудна и уныла. С ней — оправдано все.
Виктору Перевалову эта участь выпала дважды. Там, в Донбассе, у первой задутой домны. И теперь, когда создано Произведение.
Значит, так. Грач сказал: «А ты знаешь, неплохо». Махарадзе сказал: «Молодец. Дадим на первую полосу». А Таня сказала… Таня сжала его руку, устремила к транспаранту глаза цвета березового листка на Троицу и шепнула: «Я горжусь вами, Виктор».
И согласилась пойти вечером гулять.
Но первым Грач сказал: «А ты знаешь, неплохо».
Изумительный, мудрейший, тонко чувствующий Грач, как это было верно — прочесть ему первому! В порыве несдерживаемой благодарности Виктор рванулся к Вениамину, может, даже расцеловать, может, сказать…
— Ну вот!.. — удрученно развел руками Грач. — Во что вы, пылкий трубадур чугуна, обратили мою панацею?
Колени, живот Грача были заляпаны белым субстратом, сметенным Викторовым порывом. Нож (или иной инструмент) отлетел в сторону.
— Прости, Беня! Давай я отряхну! А что это? — Перевалов смутился, перепугался.
— Что? Или не ясно? Стрептоцид, белый стрептоцид для лечения всех страждущих. Вы не поняли? Или?
— Но где ты достал стрептоцид? — Виктор, послюнив палец, попробовал порошок на вкус. — Но это же мел, обыкновенный мел, — сказал он обескуражено.
— Мел, — без сопротивления согласился Грач, — мел, чисто белгородский мэл. Между прочим, именно так было написано на бумажке в окне нашего магазина в Ромнах: «Имеются в продаже чисто белгородский мэл и ватные адиала». Вы не знаете, почему мел и одеяла составляют торговый комплект? Интересно, правда? Вы не находите?
— Постой, так Митю ты тоже лечил мелом? — вдруг осенило Виктора.
— Мелом. И всех других. И многим помогает. — Грач был безмятежен.
— Но ведь это — обман! Обман больных людей, их близких! Как ты можешь?

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44