Тексты пьес

Ну вот, Татьяна, как та. В этом был некий знак. Но никаких золотистых локонов — черный пучок, гладкие волосы. (Что напоминало уже Дашу.) Этакая Эмма Цесарская из протазановского, еще немого, «Тихого Дона». Предвоенный идеал женской красоты.
Ответственный секретарь армейской газеты, где служил студент Виктор Перевалов, капитан Д. М. Бутков как раз по данной причине смотрел «Тихий Дон» тридцать два раза, последний раз — в день призыва. Сходил в кино и прямиком на сборный пункт. Когда на фронте рассказывал об этом, прослезился. Виктора такая сентиментальность прямо-таки потрясла: капитан не плакал и над убитыми.
По нынешним меркам «цесарская» красота из моды вышла, но вкусы Перевалова остались под стать идеалам капитана Д. М. Буткова довоенной поры.
— Ну, раз вас зовут Татьяна Васильевна, — сказал Виктор Петрович, — вы не откажетесь вечером показать приезжему ваш город?
Она отказалась, и Перевалов огорчился. Однако на миг, потому что тут же Татьяна Васильевна сказала:
— Лучше я зайду к вам в гостиницу. В отель.
В гостинице, в отеле, в зашарпанном переваловском «полулюксе», Татьяна Васильевна неосмотрительно тяжко рухнула в единственное полукресло, откликнувшееся скорбным мяуканьем рассыхающихся деревянных частей. По обе стороны кресла уронила сумки, стяговоалую, на длинном ремне «дамскую» и отечно-пухлую хозяйственную.
Метнула (видимо, взор она всегда именно метала), так вот, метнула взор на натюрморт, украшавший письменный стол. Наличие письменного стола и обращало гостиничный одноместный в полулюкс. Да еще ванна. Да еще холодильник индивидуального пользования, в отличие от коридорного, одного на все нелюксовые номера. Тем, кстати, никто и не пользовался, так как продукты воровали постояльцы. В холодной утробе томилась одиночеством бутылка старого кефира с запиской              «№ 203», придерживаемой аптечной резинкой.
Необходимо объяснить и про походный натюрморт. Или «походный боекомплект», как называл Перевалов бутылку коньяку, коробку конфет «Ассорти», пять апельсинов, пять яблок — фрукты. Именно столько и в таком ассортименте закладывал он дома в чемодан, не полагаясь на командировочное снабжение в пунктах прибытия. А посещение номера дамами всегда планировалось. Одноразовое. Возраст не тот. И еще скатерка с вышитыми крестом в центре инициалами «В. П.». Скатерку клала жена, Раиса Федоровна. Разумеется, не для комфорта мужних свиданий, а для гигиены питания Виктора Петровича без покидания номера — в провинциальных буфетах грязь, антисанитария. А Раиса Федоровна была врачом эпидемстанции.
Скатерка всегда годилась, приходилась к месту. И на этот раз тоже помогла скрыть пятна и разводы, походившие на увеличенных амеб на стеклышке под микроскопом. Пятна всяческие, кроме чернильных, что указывало на безработность письменного стола в его прямом назначении. Зато по характеру и абрису пятен можно было, как по геологическому срезу, прочесть штрихи жития прошлых постояльцев. Кто коньяком, вроде Виктора Петровича, разогревал дам, кто водкой местных поставщиков уламывал, кто чайком после трудовых будней хотел взбодриться, да по усталости бросал кипятильник на столешницу… Казалось, даже звуки былого тихонечко свиристели над столом леопардовой масти. Это очень возможно. Ибо, говорят, наука открыла: кожа предметов способна сохранять голоса времени наподобие магнитной пленки.
— Боже! Какая люксозность! — оценила боекомплект Татьяна Васильевна. — Совершенно не завозят апельсинов. Всегда прошу из столицы, а он: «Витамины умирают через неделю, нам поставляют уже в пенсионном возрасте, лишенные…»           А я обожаю, я южанка, учтите, южанка. Не понимает.
А еще распинается: «Моя Кармен, моя Кармен…»
— Какая же Кармен без апельсинов, — согласился Перевалов, — угощайтесь.
Ощутив свою причастность к творению Мериме, а вероятнее — Визе, Татьяна Васильевна постаралась задвинуть ногой под полукресло хозяйственную сумку. Сумка не поддалась, отечное тело не лезло в щель, но вдруг опало, выпустив из горловины две пачки стирального порошка «Рапсо» и смутив Татьяну Васильевну.
— Выбросили в шестом хозяйственном, исключительный порошок, можно вместо шампуня — голову, можно собак. Он всегда собаку. И стихи придумал: «Закупили мы «Рапсо», чтобы выстирать апсо». Порода лхасский апсо, слыхали?
— Лхасский, тибетский, надо понимать? — попробовал догадаться Перевалов.
— Он все с собакой, в стихах, кормить, на машине когда едет, собака на коленях. ГАИ уже указывала на нарушения. А он стихи: «Не катаем мы отныне ни медведя, ни кота, Пуфик едет на машине, ах, какая красота!» Представляете? Талант есть талант, что вы хотите! А талант — это все.
— Согласен. Так за талант? — Виктор Петрович разлил коньяк в стакан и фаянсовый бокал с надписью «Гостиница «Полет»», изъятый из ванной комнаты.
То, что Татьяна Васильевна ценила категорию таланта, очень обнадеживало. Уже может быть не командировочный флирток, а по «Кармен», опере, «Ты мой восторг, мое мученье». С ее, конечно, стороны. А женский восторг, поклонение дорогого стоят. Сразу представилось: идет Татьяна Васильевна по вокзальной площади, озаренная закатным пламенем транспаранта, по которому плывут облачка букв. Идет и думает смятенно: «Это его слова парят над миром! Боже! Вот кого послала мне своенравная судьба!» Ветра всех нравов и имен толкаются над площадью, распихивая друг друга в лестной надежде тронуть раскаленное полотнище, тронуть, обжегшись, отдернуть струю, но хоть зыбь, хоть белый бурунчик одной буквы взбудоражить па алом течении. Люди с запрокинутыми головами сомнамбулически пересекают площадь, твердят слова, уже знаемые наизусть, некоторые даже роняют сумки и чемоданы — до них ли? — не замечая, следуют дальше, подчиняясь чародейству слов.
— А где вы живете, Татьяна Васильевна? — спросил Перевалов.
— На Калинина.
— Это, кажется, рядом с вокзалом?
— Нет, что вы, совсем в другом конце, это от театра по Луначарского, потом Карла Маркса, а следующая — Калинина. Поперек.
Значит, вдали от вокзала, жаль.
— Но сначала все-таки Карла Маркса, — вдруг развеселился Виктор Петрович.
— Конечно же, Карла Маркса, а вы как думали? Понимаю. Карла Маркса — престиж, у него тоже там с эркером, дореволюционная постройка, конечно, к актерам пренебрежение, никакой творческой атмосферы, общежитие барачного типа, начальство по Калинина и не ездит, один бюрократизм. Не понимают, что искусство — это все. И что смеяться? Уж от вас-то, от вас! Боже!
— Да нет, — стал оправдываться Перевалов. — Я о другом. Просто вспомнилось про Карла Маркса. Я когда-то в нашей редакции в отделе писем работал. И вот когда разоблачили Берию, приходит письмо из Грузии, и обратный адрес: «Улица имени врага народа Берия». Берию-то заклеймили, а улицу переименовать не успели. Каково? А месяца через три приезжает в редакцию грузин: «Я вам письмо посылал. Помните?» — «Да, да, как, простите, ваша фамилия?» — «Карл Маркс», — отвечает. «Как это — Карл Маркс?» — «А мы раньше были Берия, у нас вся деревня почти — Берия. И колхоз имени Берия был. А теперь имени Карла Маркса. Значит, и фамилия у нас — Карл Маркс».
Перевалов залился смехом, предавшись давнему воспоминанию, но Татьяна Васильевна сказала обиженно:
— Даже вода с перебоями. Роль учишь, а на кухне: «Людмилу во второй состав перевели, с ней Динамов не может играть, у нее повышенная потливость. Вовка учительнице живое яйцо подложил на стул, пятна не отстирываются, особый материал, она из Ленинграда везла, теперь Туркиной — суд чести». Как вживаться в образ? Ну, скажите.
Татьяна Васильевна покинула переваловскую площадь, поскольку жила совсем в другом конце города.
Перевалов разлил по следующей. Его совсем не раздосадовало то обстоятельство, что Татьяна Васильевна рассказанной байки вроде и не услышала, вроде заряд попусту был пущен. Это в прежние времена Виктор Петрович для свиданий с дамами, даже «эпизодными», готовил занимательные истории и различные словесные развлечения, заговаривая женщину до кондиции. Сейчас уже предпочитал их собственный лепет. Татьяна Васильевна была в этом смысле — блеск! Она и договорила себя до нужной точки, простерла к нему руки:
— Вы — изумительный! И ум, и красота чисто мужские. — Тут Татьяна Васильевна душой не покривила. Возраст пошел даже впрок Виктору Петровичу. С годами он не обрюзг, не осел, держал осанку. Шевелюра только, чуть поседевшая, стала голубой. Но вот брови, как были — черные, в одну линию, и синеву глаз время не размыло, не тронуло тусклостью. — Чисто мужские, — повторила Татьяна Васильевна. — Я уверена, вы должны быть талантливы, у меня чутье, я даже воду под землей могу почувствовать и любое нахождение, мне даже в исторических раскопках предлагали. Они говорят: «Врожденный артистизм!» У вас талант, вот не видно, а я чувствую.
«Что значит — не видно, чувствую? — возмутился про себя Перевалов. —                 А пьеса? Она же играет в ней. Могла, слава Богу, установить наличие таланта. Слава Богу, всенародно признан».
Но выяснять недоумения не пришлось. Татьяна Васильевна обвила руками его шею, метнув прямо в переваловские зрачки восторг и мечтания. На этот раз чувства были однородны, без всякой мешанины античных трагедий и комедий: тушь с ресниц не осыпалась.
…Одевалась Татьяна Васильевна не жеманясь, открыто, без всяких там провинциальных «отвернись!». Но Перевалов сам встал и, обернув бедра простыней, отошел к окну, подставил спину вершащемуся женскому облачению.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44