Тексты пьес

Виктор вошел в «кабинет» Махарадзе, репетируя про себя интонацию — небрежную, подчеркнуто обыденную, с которой был намерен произнести: «Увы! Очеркист из меня не получился, но вот — новые стихи. Думаю, на первую полосу сгодится». Но звуком фразе обернуться не удалось. Может, легким первым хрипом, откашливанием. У махарадзевского стола стояла Таня. После разрыва Виктор старался не сталкиваться с ней, во всяком случае избегал ситуаций, когда можно оказаться лицом к лицу. Потому и сейчас попятился. Но Тенгиз Давидович закричал, именно закричал: «Давай, давай, входи!»
Непредвиденный этот крик, как и рука редактора, спазматически комкающая на груди рубашку, сразу сообщили: происходит что-то трудное, скандальное. И даже то, что Таня не сидела на посетительском стуле по другую от Махарадзе сторону стола, а стояла, напряженно, упруго вытянувшись, придавало атмосфере наэлектризованность. В сторону Виктора Таня даже не обернулась, будто был он бестелесен и неразличаем. Виктор же отметил мгновенно и увеличение четко: Танины щеки пылали, по одной металась родинка, металась, точно плохо прикрепленная, локоны раскачивались в меняющемся ритме. Похоже Танина голова была заключена в невидимый колокол, и локоны множественными языками бились, силясь извлечь некий звук, возможно, слова, Таней произносимые. Один локон, развившийся, мертвой плетью свисал вдоль позвоночника.
Это запечатлелось отчетливо. Все же прочее, что последовало, было почти лишено зримых подробностей и оставляло впечатление подобия пьесы, где обозначены только реплики с незначительными ремарками. Или протокол собрания. Хоть участников двое, все равно собрания. И сколько бы потом Виктор мысленно не обращался к этой сцене, она сохранила этот пьесно-протокольный облик.
Махарадзе. Это чушь, Таня, бред сивой кобылы. Ну, Кутепов — ладно. Бездарь, свихнувшийся на классовой бдительности. Но вы?!
Таня. Прежде всего, я не понимаю иронии, с которой вы произносите такие понятия, как классовая бдительность. А во-вторых, Кутепов оказался прозорливее всех нас. И вас, что, вообще, недопустимо. К нему вы всегда относились без должного уважения.
(Виктор понял: видимо, имеется в виду замечание Махарадзе, сделанное зав. отделом информации Кутепову относительно русской традиции писать доносы с орфографическими ошибками.)
Махарадзе. Уважение есть производная… Ах (машет рукой и — Виктору), ладно, вот вы, юноша, чуткой душой поэта разгадайте это безумие. Может, правда я свихнулся?
Таня. Очевидное не требует посредников, особенно тех, чьи моральные устои…
Махарадзе (не слушая ее, Виктору). Кутепов, понимаете ли, накатал в инстанции бумаженцию, в которой утверждает… ох, бред… что смерть Даши Колосовой была продуманным диверсионным актом по срыву транспаранта с цитатой товарища Сталина. Что действовала тут какая-то враждебная группа. А в группу эту, видите ли, входил и художник Грач, ибо потом изобразил Колосову на плакате как героиню. О, каково!
Виктор. Бред, действительно бред…
Таня. Действия Грача, Тенгиз Давидович, враждебны уже потому, что он сделал примером, образцом для равнения на нее масс, человека безнравственного, падшую женщину…
(«Падшую, оттого что упала?» — подумал Виктор.)
Таня. …с которой сам находился в грязной связи.
Виктор (еле слышно). Он любил ее…
Махарадзе. Ну да? Правда? Грач… Правда?..
Таня. Вам, Тенгиз Давидович, насколько я теперь понимаю, ближе досужие россказни таких же, как Грач, аморальных типов, а не сигналы преданных делу людей. Что ж, закономерно.
Махарадзе (его начала душить астма, но он все-таки выдохнул). И что же прикажете делать?
Таня. То есть как — что? Собрать редакционное собрание, дать происходящему должную оценку. Вам самому, прежде всего. И протокол направить в те же инстанции, что и письмо Кутепова. Там должны понимать, что коллектив у нас, в целом, здоровый. А пусть Грач и ему подобные ответят перед народом.
Махарадзе (после долгой паузы). Нет, Таня.
Таня. О Боже! Так вы — трус? Беспринципный трус? Вы, который на Днепрострое своим телом…
(Виктор вспомнил: еще до поступления в редакцию он слышал о Махарадзе замечательную историю. Тот был корреспондентом на строительстве Днепрогэса. Однажды не сложенную еще плотину прорвала вода, и рабочие своими телами закрыли пробоину. Среди них был и Махарадзе. Не рабочий, не строитель, журналист. А кинулся, как герой.)
Махарадзе. Но ведь Грача посадят, Таня…
Таня. А как, по-вашему, нужно поступать с врагами? Как? Подумайте.
Она стремительно вышла из «кабинета», так и не взглянув на Виктора.
А Виктора сжал, скомкал страх. Не тот страх, что железным ядром застревал в горле на фронте, не тот знобящий, но и ухарский страх, что испытал он во время прогулки с Таней по разбомбленному Ростову. Нынешний страх как бы уничтожил все его существо, обратил в ничто, не было мыслей, не было чувств. Только — страх. Страх коснулся его лица легким движением воздуха, когда мимо промчалась легкая, грациозная фигурка Тани, и, разрастаясь в холодный вихрь, страх этот объял все тело. Почему? Виктор сам не мог этого объяснить.
Когда немного отпустило, Виктор сказал Махарадзе:
— А может, стоит собрать собрание и сказать все как есть?
— Бесполезно, — покачал головой редактор, — в такой ситуации никто не поддержит… К тому же, черт их знает, может, действительно какая-то шайка орудует.
— Что стало с Грачом? — спросила я Виктора.
— Мы с ним в тот же вечер уехали. Куда он потом делся — не знаю. А Махарадзе исключили из партии, хоть он и каялся. Правда, не посадили. Но в журналистике он уже не работал, года через два умер.
— Странное дело. Люди телами затыкали пробоины, на фронте под пули шли, а встать на собрании и сказать правду боялись. Непостижимый феномен, — сказала я.
— Непостижимый? А с тобой такого не бывало?
— Конечно, бывало. Потому и непостижимый!

По дороге в театр Виктор Петрович раздумывал: как поведет себя Татьяна Васильевна после вчерашнего свидания? Вдруг даст почувствовать окружающим, что заимела на автора некие права? Фамильярность в тоне, метание взоров, а то и того хуже — брякнет «ты»… Нет, «ты» не будет, она и я вчера «вы» да «вы». Но                    что-то может проскользнуть, актеры усекут, актеры народ ушлый. Не хотелось бы, нет, не хотелось. Конечно, в возрасте Перевалова интрижка с примой даже лестна. Но не для автора Произведения. Произведение должно сообщать творцу недостижимость для смертных, замыкать в атмосферный баллон исключительности. Вот, мол, прост, естественен, почти такой, как все, а существует в другом измерении.
Ничего. Если сорвется Татьяна Васильевна, не обуздает женского тщеславия, можно поставить на место. Но как отмечал классик: «…я бури ждал, а дело обошлось довольно мирно». Или: «…у ней и бровь не шевельнулась, не сжала даже губ она». Ни словом, ни намеком. Молодец Татьяна Васильевна!
Коснувшись уже ритуальным прикосновением громовского рукава, Перевалов опустился в кресло, в пещерные сумерки зрительного зала.
Громов кивнул:
— Ко времени, ко времени, Виктор Петрович. У нас сейчас перерыв намечается. Поговорим.
Но репетиция еще некоторое время продолжалась, и Виктор Петрович, вслушиваясь в голоса актеров, испытывал странное, неведомое ему прежде наслаждение. Сотни раз видел он придуманные им слова, обращенными в печатные знаки. Конечно, и в этом была своя радость. Слова, приняв обряд отчуждения, возвращались к нему в новом качестве всенародности, при этом от родительских прав автора не отказавшись. Те же, что написаны пером (машинки Перевалов не признавал, не чувствовал слов), а все же другие. Однако какое же чудо — твои слова, становящиеся поступками, душевными движениями живых людей! Сколько, оказывается, интонаций, оттенков может заключать в себе придуманная тобой фраза, когда ее произносит актер! Чудо, чудо! Из этой нирваны извлек Виктора Петровича один из актеров, вышедший на авансцену:
— Не могу, Дмитрий Николаевич, тесно мне в мизансцене!
Громов повел корпусом вправо, влево и уверенно отрезал:
— Прекратите, Володя, рисунок мизансцены абсолютно точен.
Но актер, гневно дернув плечом, нырнул в группу партнеров, разведенными руками показывая: тесно!
— Ох, Динамов, ох, привереда — мизансцена ему тесна! А вот знаешь случай? Приехал на Киевскую киностудию знаменитый режиссер Марк Донской, пошел по съемочным площадкам. Заходит к одному мастеру, видит, там черт-те что, говорит: «Ну как вы мизансцены строите?» А украинский классик ему: «Марко Семенович!  А я вообще безо всяких мизансцен сымаю!»
Перевалов повернулся к первому ряду, откуда посыпалась на сцену эта веселая скороговорка. Чья-то щуплая фигурка означалась там силуэтом, потом подскочила к рампе, высветилась, разразилась хохотом.
— Михаил  Иванович, —  поморщился  Громов, — сколько раз можно просить: оставьте ваши байки во время работы! Вы мешаете, это выводит актеров из нужного состояния. Это помреж наш, бывший киношник, — пояснил он Перевалову, — никак не вытрясу из него киношных нравов. Не понимает: это — театр, театр!
— Да я — к слову, Дмитрий Николаевич, — оборвал смех Михаил Иванович, — мизансцена ему тесна! А вон классики «вообще без всяких мизансцен». Продолжаем?
— Нет, прервемся. Идите сюда, Михаил Иванович, блокнот возьмите, я продиктую замечания, — сказал Громов.
Актеры, спустившись со сцены, окружили Громова и Перевалова.
— Что хотите, Дмитрий Николаевич, не понимаю сверхзадачи сцены на площади. — Высокий блондин подвинулся ближе к Громову. — Чем мое поведение определяется?
— Чем, чем, — не удержался и тут Михаил Иванович, — ори со всеми громче: «План, план летит!» Та же массовка, по сути дела. Сверхзадача! Вроде как со Станицыным случай был. Вводили в «Пиквикском клубе» актера одного на роль лакея. Он к Станицыну: «Объясните, пожалуйста, сверхзадачу спектакля, я зерно роли должен чувствовать». А Станицын ему: «Сверхзадача — крушение идеализма в Англии, а выходите из левой кулисы».
— Михаил Иванович! — обреченно вздохнул Громов.
Но тут выступила вперед Татьяна Васильевна:

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44