Тексты пьес

— Отчего же не так? — Что-то липкое начало подниматься внутри Перевалова. — Именно так. Я сказал, что Произведение писал я, потому вправе исправлять, переписывать…
— Ну-ну, Виктор Петрович! Я понимаю, некоторое литературное участие и могло иметь место, но ведь автор-то известен. И неловко объявлять, что он присвоил чужой труд, свою фамилию поставил.
— Никакого присвоения не было. Мне предложили, я написал, я знал, что официально авторство не за мной. Но почему я должен это таить? — Липкость подкатила к горлу.
— Потому, — голос Куракова обрел твердость резолюции бюро обкома, — что это компрометирует та-ко-го человека, ставит под сомнение его способности, честность, если хотите. Вы этого хотите? Мы такого допустить не можем и не допустим.
Может, продолжай Кураков в прежнем беззаботном духе, Виктор Петрович и опомнился бы, смирился, но новый тон секретаря мгновенно его  взбесил. Угрожать решили, холуи пошехонские,  как же, застращали! Издевательским шепотом проскрипел:
— Допустите! Кому захочу, тому скажу, рот не замажете!
Однако, надо понимать, и Олег Валерианович не лыком был шит, в психологии толк знал (может, и в университете на психологическом обучался), зря, что ли, духовная сфера была ему доверена.
— Анекдот, ей-богу, анекдот! — захохотал Кураков. — Помреж этот театральный уже байки складывает. Громов рассказывал: бегает и всем болтает, мол, консультант наш никакой не писатель, а глава государства, инкогнито прибыл. Уже поставлен на главный пост, никто еще не знает, скрывает пока. Вот уж воистину — от великого до смешного один шаг!
— Что тут смешного, бред какой-то… — попытался встрять Перевалов, но Кураков не дал:
— Между прочим, высказывание это — «от великого до смешного» считается наполеоновским. Он и правда любил повторять фразочку во время бегства из России в декабре 1812-го своему послу в Варшаве де Прадту. Тот как раз и написал об этом в своей книге «История посольства и Великое герцогство Варшавское». Но изречение-то — вы знаете? — не Наполеону принадлежит. Француз Мармонтель первым сказал. А значится за Наполеоном. Потому что кто такой Мармонтель и кто — Наполеон!
— Я не Мармонтель. Да и он не Наполеон, — оборвал Перевалов.
— Вы о чем? — не понял Кураков, совершенно не понял. — Я о помреже, его дурацких байках речь веду. Ну да ладно, хватит. Дел полно, еще поговорим, через полчаса буду, собирайте вещички.
Умчался, радужно играя териленовой спиной.
«А чего, собственно, я так взыграл? — думал Виктор Петрович, снова положив ноги на жаккардовое покрывало. — Будто только-только мне сообщили правила игры, будто не знал, не играл…»
Действительно, взбунтовался, будто ничего не было. Ни звонка в редакцию с предложением посетить ЦК в такой-то час, в такой-то день, ни движения по бесконечному коридору, где строй дверей, крашенных скучно-коричнево, держал на груди таблички: «тов. Иванов А. А», «тов. Петров Б. Б.», «тов. Сидоров В. В.». Только здесь и писалось «тов», в других учреждениях — одна фамилия. Ковровая дорожка, намечающая трассу движения, была тусклой, в проплешинах.                            (А представлялось: двери — мореный дуб, то ли алтарь, то ли боярский буфет, ковер — медвежья шкура, ноги по щиколотку тонут!) Обиталище референта кичилось аскетизмом, кабинет — клетушка, мебель массовая. (А мечталось: простор, что твоя Имперская канцелярия, всасывающая мягкость кресел, беспредельный лоск столов. Ах, референт Самого! Ах, аппарат приближенных!) Было, было. И референтское вскользь: «Разговор наш, разумеется, между нами. И характер вашей работы. Надеюсь на вашу скромность, сами понимаете».
Понимал все Перевалов. Что не понять? Нужна книга воспоминаний Самого о восстановлении Угольного времен войны. Ведь Сам был тогда там секретарем обкома партии. И Перевалов, как известно, в тот период в выездной работал, материал знает, перо хорошее. Время героическое, требует запечатления. Что тут не понять?
С Переваловым было так: каждое предстоящее событие, прежде чем свершиться, являлось некой сценой, составленной в театре воображения в декорациях, с диалогом и ремарками, как положено. Оттого, когда жизнь переиначивала предвкушаемое на свой манер, пусть даже улучшив ситуацию, Виктора Петровича брала оторопь, будто застигнут был врасплох.
Не только премьеру, но, пожалуй, десяток спектаклей отработала переваловская игра ума на тему: «Первая встреча с героем и как бы автором Произведения». Расстилалась ковровая дорожка в коридорах ЦК, держали строй коричневые двери с табличками, аскетический кабинет помощника сберег все детали обстановки, проход в святая святых обрисовался. И так далее, включая обмен репликами, с учетом языковой характеристики персонажей.
И — все насмарку. Никаких коридоров, приемных, кабинетов. Последовало приглашение на госдачу, расположенную в средней полосе России, завтра, обед с опекающим референтом.
На встречу отправились лишь во второй половине дня, в места отнюдь воображением не предсказанные. Через лесопарк, к реке, а там никаких впечатляющих павильонов или, на худой конец, беседок, лишь деревянные мостки у самой воды, кабинки для раздевания да розовая будка-скворечник Купальня, другими словами. Референт окликнул кого-то:
— Иван Спиридонович, где ты есть?
Из розовой будки вышел мутноглазый старик в синем френче, галифе, с деревянной кобурой на боку, похожей на игрушечный рояль.
«Кобура-то от маузера или парабеллума, хотя, скорей, от маузера. Неужто современным оружием обеспечить не могут?» — подумал Перевалов.
— Спиридоныч, вот писатель тут из Москвы, знакомится с образом Нашего. Пусть с твоего наблюдательного пункта обозревает. Лады? — объяснил референт.           И к Виктору заговорщеским шепотком: — Это наш начальник купальни, строгий юноша.
— Проследование ожидается в отрезке 17.00 — 17.30. — Начальник купальни сверился с надвигающимся событием по изъятой из нагрудного кармана металлической полусфере — то ли личным курантам, то ли компасу. — Пройдите на причал, ожидайте.
Референт тут же — фьють! — сославшись на какие-то неотложные дела, исчез. А Виктор Петрович проследовал к скамейке, осененной полосатым тентом. И она, еще кроме перечисленных предметов, присутствовала на мостках. Тент был оторочен оборкой-зубчиками, на каждом зубчике болталось по маленькому мохнатому помпону, и казалось, проведи по ним пальцем, помпошки зазвенят, забренчат, как колокольчики.
Желание провести пальцем возникло сразу же. Перевалов и проделал это. И вроде услышал комариный перезвон. Потом еще и еще, с подголосками, цоканьем, первыми голосами и второй.
— Не положено. Инвентарь, — возвысился за спиной голос. Начальник купальни, придерживая рукой кобуру, шагнул, встал возле скамейки.
Уличенный в нарушении распорядка Перевалов  засмущался:
— Да, глупость, конечно, ребячество… Сколько  ждать-то еще?
— Проследование ожидается в отрезке 17.00 —  17.30 — Начальник купальни вновь сверился по  металлической полусфере. — Считайте.
— Выходит, минут сорок, полчаса… Да вы присаживайтесь.
Старик не двинулся, и Перевалов теперь уже не только засмущался, а даже оробел: впрямь строгий юноша, пеший этот кавалерист.
И робость, и смущение Виктора Петровича вполне объяснимы, ибо, как указывалось выше, предварительное воображение никакого такого старика на сцену не выводило. Какие к нему подходы, черт его дери?
— Маузер, — кивнул на кобуру Перевалов, — к нему бы еще кожанку хорошо.
— Не положено, — отрезал старик.
— А вот как раз и положено. Вы знаете, как в Россию маузеры попали? Их еще в Первую мировую у шведов закупили вместе с кожанками, да так и не успели раздать армии. А в Гражданскую Красная армия склады захватила. Потому наши командиры в коже и щеголяли. И с маузерами на боку. Роскошная вещь — маузер, соединяешь с кобурой, и вроде винтовки получается, кобура-то деревянная, как бы ложе. Только вот патроны где теперь достаете? Маузеровских-то у нас и раньше не делали.
Завязался разговор? Ничуть не бывало, вопрос остался без ответа. Впрочем, переваловская осведомленность в вопросах истории легкого стрелкового оружия, надо полагать, определенное впечатление произвела.
— Отдыхайте, — уже миролюбиво разрешил старик, — с приближением доложу. — Он проследовал в розовую будку, оставив Виктора Петровича один на один с простирающимся перед взором ландшафтом или, возможно, пейзажем.
Река, мощеная голубым булыжником мелких волн, казалась недвижной. Деревья на том, противоположном, берегу сличали точность своих очертаний с отражениями, росшими в воде вниз головой. Сентябрь раздал деревьям яркое разнообразие одежд: кому алую рубаху навыпуск, кому кольчугу из латуни, на кого зеленую плащ-палатку накинул, на кого темную шляпку с перьями нахлобучил. Деревья так и кинулись в реку, не обронив, не потеряв ничего из дареного едва занявшейся осенью. Водно-земные двойники срослись изножьями, разделенные четкой линией воды, словно весь берег был огражден бесконечной шеренгой картиночных игральных карт.
Блаженный легкий перезвон, тот, что услышался от прикосновения к помпошкам, шел в душу, и Виктор Петрович подумал, что уже давным-давно не являлась ему окружающая действительность в ее образной подробности, когда река мощена- голубым булыжником, а берега, скажем, означены картинками игральных карт, неведомых преферансистам или мастерам бриджа. Когда разложен вдоль реки пасьянс его, Перевалова, собственной жизни, и пасьянс этот обязан сойтись. Правда, тут же Виктор Петрович внутренне поморщился от скудости и будничности ассоциаций, припомнив, что именно преферанс в последние годы сопровождал все его выезды на пленер.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44