Тексты пьес

Пошел с мостков в сторону, в траву. Снова четко зазвенело, затикало, словно кто-то неподалеку «вынул часы, возможно, начальник купальни достал  загадочную полусферу. Но нет. В травах трудились кузнечики и мураши. Особенно отчетлив был отсчет секунд вблизи пушистого листа лопуха, на котором натруженно вздулись зеленые жилы: нелегкая, знать, работа — ковать время. Значит, время куется тут. Куется? Почему куется? «Кузнецы часы заводят, надевают все ботинки… тащат звонкие минуты от былинки до былинки, до широкой наковальни пухового лопуха…»
Так, так, недостает строчки после «ботинок» с рифмой к «лопуха», что же там нужно, что нужно?.. Бог ты мой! С чего бы это повело его? Уж и не помнил, когда видимое оборачивалось строчкой, ритмом, рифмой… А кровь выстукивала: «До широкой наковальни пухового лопуха». Не-е-т. Пухового может читаться — пухового. Хотя что-то в этом есть: пуховая наковальня. Многосмысловость парадокса, сращение контрастов. И все-таки — нет. Шерстяного лопуха, так точнее. До широкой наковальни шерстяного лопуха.
— Пройдите, пожалуйста, на причал. — Из кустов возник человек в черных сатиновых трусах с матерчатым свертком под мышкой.
— Почему это? А я вот не желаю, я здесь желаю, — вздрогнув от неожиданности, огрызнулся Перевалов, не то раздражился, что странный купальщик указывал, где гулять. Вторгся, обалдуй, в сладостный полузабытый процесс стихосложения. Гад.
— Пройдите, — повторил тот и поправил сверток под мышкой. В белое вафельное полотенце, заклейменное траурным инвентарным знаком, был завернут какой-то твердый предмет.
— А я, может, искупаться желаю. Вы же вот желаете купаться. Жара, хоть сентябрь.
Это Перевалов бубнил уже от злости, успел ведь смекнуть, что пришелец из кустов никакой не купальщик, а охранник. «Конспираторы хреновы, — выругался про себя Виктор Петрович, — маскарад устроили, пушку в полотенце запихнул и думает — порядок, никто не распознает. Старик, тот хоть без туфты. Кобура на боку, службу несу. Глядите». Поэтическое настроение опоганилось, развеялось. Ожидание сразу стало скучным, долгим. «Пойти со стариком побеседовать. «О подвигах, о доблести, о славе. О Шиллере, о славе, о любви». О башмаках, о кораблях, о сургучных печатях, о королях и о капусте. О пистолетных патронах. Надо ему сказать, что к маузеру подходят патроны от «ТТ».
В раму окна розовой будки была вставлена картина внутреннего бытия: старик сидел на струганной скамье возле струганного же чистого, молодого столика. Перевалов прилепил лицо к стеклу. Услышав шорох, старик положил руку на кобуру. «Пальнет еще сдуру». — Перевалов отпрянул от окна, стараясь, тем не менее, держать начальника купальни в зоне обзора. Стариковская ладонь оглаживала детский рояльчик. Отстегнул стражник кобуру, переместил ее на стол. Перевалов замер, впился взором. Степенно раскрыв грозный деревянный футляр, где положено было покоиться маузеру или парабеллуму, старик вынул из кобуровой утробы толстый бутерброд. Принялся уважительно его сжевывать.
Виктор Петрович захохотал и шагнул в будку:
— Так вот какой системы ваш пистолет! (Как же сразу не заметил, что рукоятка из кобуры не торчит!)
Старик ни слова, ни звука, зло зыркнул на Перевалова, зажевал торопливей. Чтобы разогнать неловкость, Виктор Петрович сказал:
— А знаете, что значит «парабеллум»? «Парабеллум — готовь войну». Из латыни: «Хочешь мира, готовь войну». Вы, надо думать, хотите мира. Потому кобура на боку?
— Привычка, — достойно отрезал старик — Думаете, я весь век при купальне состоял? Увольте. Я в охране самого товарища… — он бдительно смолк. Вынул часы-компас: — Время. Скоро проследование.
Они прошли к мосткам.
Старик двигался натужно, подагрически не отрывая сапожных подошв от земли, будто торил в тропке песчаную лыжню. Идя следом, Перевалов видел, что синий френч сник беспомощными дряблыми складками, как детский воздушный шар, из которого выпускают воздух.
Мостки пахли «Зверобоем». «Совершеннейший вкус сливок», — пришел на память гоголевский Ноздрев.
— И часто Сам здесь купается? — спросил Перевалов.
Старик ответил неохотно, понимая, что может разгласить гостайну.
— Пока не приходилось. У них другие места для досуга, а также отдыха. Они здесь уважают на уток охотиться. Поэтому купальню держим, если когда пожелают. Но пока не приходилось.
— Я знаю. Хозяин предпочитает юг. — Виктору Петровичу стало до смерти обидно, что отставной телохранитель и не мыслит переваловской причастности к небожительству верховных властей. Захотелось показать, что и он вхож: — Мы с ним на новой крымской даче работать будем.
Старик, в свою очередь, видать, почуял, что Перевалов подозревает его в нынешней отстраненности от придворных таинств, обиженно зашевелил усами:
— Новая крымская не принята. Работнички!
Полгода в горах дорогу к даче долбили, а вывели
таким путем, что машина у подъезда не той стороной останавливаться должна. Передал — блевать пришлось. Потом — другое. Комиссия приехала замерять шум от моря. А там децибелов больше нормы. Мешают умственной деятельности. Работнички! В наше время им бы за эти децибелы объяснили, что следует. Децибелов посчитать не могли! — Слово «децибелы» старик произносил на все лады, то как бы с тремя, а то и четырьмя «л». Уж если это, мол, ему известно, то, надо понимать, что — в курсе. — Им бы в наше время…
Участь строителей, пренебрегших децибелами, осталась не уточненной, так как властный рокот мотора надвинулся с реки. Минута, две, и водную целину вспахал еще невидимый лемех, а затем в зрелище с лета взвился военный катер, испещренный праздничной суетой солнечных бликов. Вспарывая голубую брусчатку воды, катер обнажал серые глубины, скрытые поверхностью, принимая на свои победные бока отнятую у реки лазоревость. На носу катера был закреплен крупнокалиберный станковый пулемет, над которым высилась массивная фигура в брезентовой робе.
Гипнотическая сила исходила от внезапного видения. Каково? Стремительность монумента, подвижная скульптурность, несоединимые сознанием. Отверделость робы, подбитой ветром, каменная четкость капюшона, горизонтально притороченного к шее над спиной пулеметчика. Капюшон этот, тоже плотно набитый ветром, упруго подрагивал, подобно тормозным парашютам за хвостом истребителя, садящегося на палубу авианосца. Что сообщало и катеру боевую всепогодность.
Воинственная дрожь прошла по переваловскому телу, чуткое предчувствие упоения в бою.
И точно: стоило катеру выйти на траверс мостков, как из прибрежных кустов вымахнула плотная, но в то же время рваная стая уток, будто их кто специально высвободил в этот миг из заточения. А может, действительно специально выпустил.
Человек у пулемета всей массой объемистого тела налег на орудие, пулеметный ствол завертелся туда-сюда, точно нос длиннорылой твари, вынюхивающей добычу, и — застрочило, закосило!.. Утки рушились в реку, утопая, всплывая, пузыря поверхность маленькими кочками тел. А пулемет сыпал гневную скороговорку, а пулеметчик тяжелым телом все выдавливал из машины эту смертную болтовню.
Мелькнуло и унеслось.
В полном обалдении взирал Виктор Петрович на присмиревшее поле брани, на безмогильный утиный погост.
— Уже? — прибежал запыхавшийся референт. Локтем референт с охранительной значительностью прижимал к телу красный прямоугольник.
— Уже, — сказал Перевалов.
— Ничего, вернутся, — успокоил референт и плотнее притиснул алую папку. Именно папка находилась под локтем.
Катер действительно вернулся. Умиротворенный, обретший беспечность прогулочного. И пулеметчик в обмякшей робе уже не смахивал на несущуюся скульптуру, а был заурядным поселянином, вернувшимся то ли с рыбалки, то ли со сбора грибов. Зато сошедшее с катера окружение, как и те, что ждали на мостках, соблюдали торжественную выразительность момента. Хотя с некоторой веселой льстивостью. Непроизвольность льстивой улыбки зафиксировал на своем лице и Виктор Петрович. Он впервые видел Самого живьем. Не на портретах, не в кино, не на телеэкране. Рядом.
— С удачной охотой! — приветствовал прибывшего референт, тут же представив Перевалова.
Охотник-пулеметчик радушно пожал руки Виктору Петровичу, стоящему чуть в сторонке старику и, что-то смекнув, воскликнул:
— Иван Спиридоныч! Ты ли это? Откуда? Тут?
— Так точно, тут! Служим, — громко отрапортовал начальник купальни.
До этого мига все внимание Перевалова было, разумеется, сосредоточено на прибывшем, но скосил глаз на голос старика, и все — сановный знакомец, референт, окружение, все пропали, растворились. Необычайное явление сотворилось на глазах Виктора Петровича. Не было рядом старика в поникшем синем френче, в неподъемных от земли сапогах. Фигура его импульсивно распрямилась, похоже, внутри был вставлен металлический метр, раскрытый одним резким движением, безвольные складки френча мускульно напряглись, крепкая ляжка подрагивала с готовностью жеребца на скаковом старте, легкой кистью руки выверена безупречность расположения козырька фуражки над лишенным возраста лицом, в замызганных глазах, как на переводных картинках, проступил цвет. Не было старика, не было, вот был — а нет!
— А ты все орел, Иван Спиридонович, — похлопал его по плечу Сам. — На прошлой охоте я тебя с дистанции не разобрал. Был ты тут? Был, был. Орел! Я ведь тебя еще по старым временам помню, прямо тебе скажу, побаивался я тебя, да и все мы боялись, как увидим — что-то под селезенкой заскребет. Это я тебе честно говорю.
Складки стариковского френча округлились уже атлетически.
— Служба! — кавалергардски щелкнул каблуками начальник купальни, показалось даже, звон шпор раздался. А Сам не мог уняться:
— Вот она, старая закалка! Это хорошо, что тебя на покой не отпустили, а то, знаешь, нынешние-то мои: все менять, всех менять, а нам такого народа, как ты, Иван Спиридонович, во как не хватает! Ну, бывай, счастливо тебе. — Он обеими руками подержал плечи старика. — Так. Теперь с тобой, товарищ писатель. Где же нам покалякать поудобней? Там, на даче, небось, уж посол этого, как его, дожидается…
— Буркина-Фасо, — подсказал референт.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44