Тексты пьес

Встреча с Самим закончилась. Единственная. Возвращаясь в Москву, Перевалов размышлял: «Конечно, сероват деятель-то, примитив. А как же это вышло, что взошел такой странищей заправлять? Впрочем, может, есть в нем некий светлый мужицкий ум. Может, я чего-то главного не понимаю. Дядя-то он и вправду симпатичный, без фанаберии, похоже доброжелательный. Другой бы в его- то положении — ох-ох-хо! И, смотри пожалуйста, к государственным тайнам допустил. Запросто так доверился, в порядочность, значит, верит. Нет, мужик неплохой, определенно неплохой. К тому же действительно участвовал в событиях важнейших. Военное восстановление — это вам не хрен собачий. Материал достойный. Да и что выпендриваться перед собой: лестно ведь — тебе, а не кому-то предложили».
Виктор Петрович усмехнулся этим мыслям, однако невольная улыбка тут же напомнила о другой, той, неконтролируемой льстивой, что засек он на себе во время беседы с Самим. Стало стыдно, мерзко. Перевалов замотал головой: «Нет! Нет! Невозможно. Этак в холуя недолго обратиться». Представилось, как, зажимая под мышкой красную папку, подскочит он к Руководителю, как взмахнут в его сноровистых руках алые лебединые крылья. «Нет! Нельзя… А как бы другие братья-писатели? Отказались бы? Пожалуй, нет. Конечно, нет, никто бы не отказался. Ну и пусть, а я — откажусь. А интересно, какой был бы «реагаж», если бы узнали, что мне предложено?..»
В школьные годы, в невнятном уже детстве, забавлялся переваловский класс хитрой игрой. Хитрой, потому что не расшиши какие, не «морской бой», а наука. Учитель физики Платон Семенович показал, объясняя про магнитное поле. Подкладываешь под бумажный лист магнит, сыплешь сверху металлические опилки, и пошли, пошли блошиные бега: пока все блошки не расположатся по силовым линиям. Вот и играли — у кого быстрей. Играли все, а названия игре не придумали.
И на тебе. Бумажный лист небывалых размеров, нарисованный загогулинами уплотняющихся тропок, распростерся сейчас перед Виктором Петровичем, наблюдаемый как бы с птичьего полета, с высокой надземной точки.
Иными качествами была наделена новая ипостась листа, качествами, выявляющими то обстоятельство, что дело отнюдь не в простом увеличении размера, а в смысловой значительности перемен. Прежде всего, сама собой упразднилась безыменность блошиной мельтешни на тетрадочной страничке, требуя наречения процесса. Оно и явилось: визуализация векторного поля. Это на железных блошек можно было глазеть, то есть осуществлять глазение. Здесь — визуализация, никак иначе. Намагниченный железный кус получил титул «источника дивергенции». Что ни говорите, а само звучание слова несло в себе ритуальность помазания, что музыкальным строем напоминало инаугурацию.
Чародейский научный лексикон взялся не с бухты-барахты. Надеемся, читатель помнит, что военной порой, работая на восстановлении металлургического завода в Угольном, поэт-романтик Виктор Перевалов пережил профессиональную драму: не мог совладать с технической терминологией. Что и повергло его в позор, воспоминания о котором и тридцать лет спустя пламенем зажигали уши.
Загадочность, замурованный смысл научных слов с тех пор неодолимо влекли Перевалова. Трудностей здесь было навалом. Выучишь, овладеешь, поймешь — и вдруг бац! Как, скажем, на этапе всенародной борьбы с космополитизмом и преклонением перед Западом. Слова-инородцы были тогда окрещены в купели неподкупного патриотизма, и для всей науки заведены новые святцы. Вольтметр стал напряжометром, амперметр — токометром, а эта самая «дивергенция» получила исконное имя расходимость. Потому запомнилась особенно крепко, потому сейчас сразу и подсунулась.
Не я, конечно, потому, что не кургузый магнитик, а лишь источник дивергенции имел право размечать своей силой гигантский бумажный лист.
Лист-то лист, но можно было опознать в нем и вестибюль ЦДЛ. По отдельным признакам. Лестница справа, приглашающая на второй этаж, администраторский столик по другую руку, впереди, за ковровым лугом, зазывные сумерки ресторанного входа.
А посередке — источник дивергенции, он. Перевалов.
А вокруг курсирование писательских тел, выписывающих замысловатые маршруты.
Один собрат идет кратчайше, льнет в разнополюсном сращении: «Виктор Петрович, милый, кого вижу, над чем трудитесь?»; второй однозарядно отлетел за пределы поля: «Слыхали? Перевалов-то? Где же писательское достоинство?»                     (А самого аж крючит от зависти); третий вокруг да около выписывает робкие спирали: «Витя! Куда пропал? Пообщаться бы!»; четвертый, перечеркивая конкурирующие трассы, порывом, напрямик, прямиком:
«Слушай, а тебе соавтор не требуется? Там же материалов тьма, я мог бы с документами пошуровать…»; пятый… Пятый своей траектории не сформировал, так как суетливое тщеславие всего этого видения вновь брезгливо покоробило Виктора Петровича.
Правда, точно желая успокоить, отогнать противность чувства, что-то внутри шепнуло, подсказало: в грядущее сочинение можно ведь вписать самые нужные обществу, самые благороднейшие мысли. Мнимый властительный автор в них ни уха ни рыла, додуматься бы не мог, а народ их как катехизис будет зубрить, законом жизни станут, в учебники войдут! Он, Перевалов, подарит всем идейную благодать.
И все-таки — нет, не будет, откажется. Пусть другой, кто хочет, пусть другие, не ты. Ведь писать от имени кого-то — значит стать им, с его обликом, речью, манерами… Но! Но, но, но… Действительно, возможно обратное: сделать так, чтобы Тот говорил от твоего имени, ну, не от твоего имени, а твое. Сделать его этаким актером, лишь произносящим чужой текст. Если не выйдет? Как же быть, как же быть?..
Захотелось восстановить образ «двойника». Но перед глазами почему-то вырос Начальник купальни. Синий его френч все набухал и набухал мощью, готовой распороть ткань, детский рояльчик у бедра, плотно набитый бутербродами, искрился глянцем истинного концертного инструмента, и даже на фронтоне зазолотились буквы, подобно, предположим, надписи «Стенвей» — «Парабеллум». Фигура старика росла, росла и вскоре заслонила собой все видимое пространство.

…Хочу сообщить читателю: хотя финал этой истории разыгрался во время моего пребывания в описываемом областном городе, он не был рассказан мне Виктором. Когда все свершилось, я, потрясенная и удрученная, пыталась восстановить картину событий, допрашивая очевидцев. Тогда мне и в голову не приходило относиться к узнаваемому как к материалу для повествования. Просто мне необходимо было знать, что и как произошло с Виктором. Но когда я решила написать все, с чем вы уже познакомились, добытые сведения крайне пригодились, хотя, конечно, некоторые психологические подробности поведения моего друга, а теперь и героя пришлось конструировать воображением.
Олег Валерианович Кураков ворвался в номер совместно со стуком в дверь:
— Дилижанс, запряженный шестеркой, ах, нет, четверкой, горьковские ретрограды никак не перейдут на шесть цилиндров, да, четверкой запряженный дилижанс системы «Волга» — ждет! Позвольте ваш «леггедж»!
— Нет, нет. Не могу, я тут уже привык, да и номер телефона Москве передан этот, — запротестовал Перевалов.
— Да ерунда! Дадим команду, вас автоматически будут переключать. Тут и условий для работы пристойных нет.
— Не поеду. Все.
Кураков очень обиделся, развел руками:
— Воля ваша. Решительно?
— Решительно.
И снова истаял в Куракове юношеский беззаботный кураж, снова голос пропитала обкомовская значительность:
— Ну что ж, прощайте. Единственно, о чем прошу иметь в виду, это и личная просьба Николая Кузьмича… Никаких дискуссий о вашем участии в создании Произведения. Ни в театре, ни в частных беседах. Ваша роль всем известна: вы были на месте событий, вы знаете обстановку. Вы — консультант.
— Я автор, — сказал Перевалов.
— Вы консультант, — с особым нажимом повторил Кураков. — Автор и герой известны стране. Иначе на обложке книги значилось бы не его имя, а ваше. Но вашего там нет. Или я не заметил… по рассеянности? И никто не заметил?
Как недавно, когда очнулся от сна и размышлял над его странным смыслом, Перевалов почувствовал, что липкая жижа поползла по пищеводу к горлу, в ребра впилась тоска, и совсем-совсем уже по-звериному, истово захотелось заорать: «Обобрали! Ограбили!» Впрямь стало невыносимо: отбирали последнее, до паперти, до подаяния доводили, до полного истребления жизни, до нуля.
Но он не заорал, сказал еле слышно:
— Иди ты к такой-то матери. Сей минут. Я тебя в упор не вижу. А ну…
Шепот этот, шелестение шорохом же выдули Куракова из номера. Виктор Петрович рухнул на постель. Сколько времени пролежал он так, что вертелось в голове, понять он не мог. Но внезапно рывком вскочил и, не запирая номера, даже двери не захлопнув, вылетел на улицу.
Июль раскаленными руками хотел было откинуть Виктора Петровича обратно в нежный сумрак гостиничного вестибюля, где прохлада нашла надежное прибежище, да раздумал. Ленив был июль. Даже не позаботился хоть что-то поменять в угоду движению времени.
Ничто не изменилось с тех счастливых минут, что провел Виктор Петрович в сквере перед театром. Плавились в синеве купола храма на бывшей Соборной, ныне Комсомольской площади, и золото их стекало на серо-зеленые купола лип. Как потные конские крупы лоснились бока дюжих чугунных шаров, для какой-то надобности установленных при входе в сквер. Даже не поменявшая позы курица, казалось, нежилась в пыли, осевшей уже сто лет назад. Бездельничал июль, не имея охоты, скажем, пересчитать ветерком листву старых лип или беглым дождиком обмахнуть пыль на скамейках. Но с поспешностью металлических плашек вокзального справочного автомата листалась листва на липах, клубы пыли вздымались со скамеек, золото соборных куполов брызгами достигало неба, точно прохудившуюся соборную кровлю прорвала водопроводная струя. И курица взорвалась всем изобилием пера и пуха.
Все закипало, летело, мелькало.
Потому что сквозь июль на всех парах мчался Виктор Петрович Перевалов, заставляя город нестись мимо глаз, как в кино при ускоренном показе.
Город, отдышавшись, замер привокзальной площадью.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44