Тексты пьес

Замер и Перевалов. И едва вступил он на тамошний горячий асфальт — багряный транспарант взошел перед взором, точно закатное июльское небо в очистительной работе ветров. Свежая его кровь заливала надземное пространство, пульсируя под толчками заблудившегося бриза (а может, какого-то иного воздушного порыва), и лишь неподвластные ветру белоснежные облачка букв плыли вереницей по просторам полотнища. Порядок букв образовывал слова, написанные им, Виктором Переваловым. И никого из снующих по вокзальной площади людей, обремененных чемоданами и сумками, или, напротив, налегке перебегавших площадь, не миновало зрелище. Он говорил с каждым. Он обращался к каждому. Он призывал каждого. Любому из них открывал премудрость бытия, до поры от того скрытые. Прекрасные мысли, благороднейшие, так необходимые юношеству. Он исполнил свой замысел: сказал то, что люди должны знать, понять. При чем тут Тот, самозванец?
Перевалов, не спеша, двинулся по площади. Шел среди этих осененных его словами людей, а тем было и невдомек, что это его мысли пульсируют над головой толпы, пульсируют ало и настойчиво, как отворенная артерия. И ощущение невидимой власти опять застучало в висках Перевалова в такт мерному вздрагиванию кумача, переполосовавшего привокзальное небо. Волоча в каждой руке по ребенку, остановилась рядом женщина в безрукавном платье и финских сапогах до колен. Ошпаренные солнцем руки алым подошедшим тестом выпирали из проймы, шпильки-каблуки ушли набойками внутрь, под подошву, будто искали там хоть малой тени. Мягкое сострадание тронуло душу Виктора Петровича. Женщина, беспомощно оглядывая площадь, подняла глаза к транспаранту, и этот взгляд ее совсем уже умилил Перевалова.
— Между прочим, это ведь я написал, — улыбнулся он женщине. Та быстро обернулась и тоже расплылась:
— Ой, так вы все знаете! Как на Калинина проехать, подскажите. Свекрухакорова ничего толком сроду не объяснит.
— Я не здешний, — обиделся Виктор Петрович и обругал про себя: «Дура межсезонная!» Но беззлобно обругал. Что с такой взять? Пошел дальше.
С краю площади приютилась автобусная остановка. Железный карточный домик, две карты по бокам, одна сверху. «Опять преферансный образ в башку тычется», — отметил себе Перевалов, но так, мельком. Не до того было. Оглядев разомлевшую стайку ожидающих, Виктор Петрович выбрал мужчину плакатного вида, каких изображают, призывая к максимальному сокращению потерь электроэнергии. Встал рядом. Лица их обоих казались обращенными к кумачу.
— Какой транспарантище размахали, — сказал Перевалов, — не думал, когда писал, что слова мои на площадях заговорят.
Мужчина странно покосился, вероятно не поняв, о чем речь.
— Мои, говорю, слова. Я это написал, — пояснил Перевалов.
— А я — это. — Мужчина мотнул головой на железную карту-боковушку, где было выцарапано традиционнейшее для заборной письменности слово.
— Глупо, — сказал Перевалов. — Глупо и пошло.
Перевалов хотел немедленно уйти, но тут подсунулась какая-то старуха, из тех, что всегда встревают в чужие разговоры.
— Чтой-то он тебя так, милок? Вроде стоишь стоя, не пристаешь, а он тебе: «глупый».
— Да вот гражданин утверждает, что это он лозунг сочинил, — пояснил плакатный мужчина.
— Ну и ладно, ну и Христос с ним. Теперь многие сочиняют. Саконтиков наш, с кабельного, вот на всех сочиняет — и кто выпивает без праздников, и кто с чужой женой загулял, на всех. Христос с ним, ты — без внимания, — посоветовала старуха плакатнику.
К счастью, подошел автобус, всосал в раскаленную утробу раскаленную людскую массу вместе со старухой и мужчиной. И хотя остановка опустела, Виктор Петрович стремительно покинул ее, точно само пространство здесь стало свидетелем позорного неверия в его слова. Он шел почти слепо, ибо какая-то колдовская сила не позволяла ему отвести взор от алой ножевой раны, располосовавшей небо. Так и ткнулся кому-то в грудь.
— Зачитались? — спросил веселый молодой голос.
Перед Переваловым стояли парень с девушкой, одетые в одинаковые джинсовые костюмы. Обнимали друг друга за талии. Смотрели доброжелательно, радостно.
— Да нет, — радостно же откликнулся Виктор Петрович, — я фразу эту наизусть знаю.
— Молоток! — одобрил парень. — Отличник «Ленинского университета миллионов»? У вас там все такие прилежные? А у нас вот — сачок на сачке. Им и так, и сяк, и по радио, и пантомиму для морских львов «по мотивам» демонстрируют, и на небе напишут — не секут.
— Да нет, у меня особые основания. Дело в том, что это я сам писал, из моего сочинения цитата.
Парень и девушка переглянулись еще радостней.
— А «Юрий Милославский», случайно, не ваше сочинение? — спросил парень. — Есть господина Загоскина, есть еще одного автора, возможно, и третий вариант существует?
Молодые люди закатились довольно издевательским смехом. Гнев бросился в переваловскую голову, но он сдержался.
— Вы что же, полагаете, что это он сам все сочинил, в нем литературный талант открылся нежданно-негаданно?
Парень глубокомысленно сдвинул брови, показывая, что обдумывает ответ:
— Нет, нет, не берусь утверждать. Стилистический анализ, пожалуй, свидетельствует обратное: в указанном произведении «коммунизм» и «социализм» фигурирует без мягкого знака, а также начисто отсутствуют «сиськи-масиськи».
Девушка порицающе, даже с испугом глянула на него, но парень не утратил серьезности:
— «Сиська-масиська», Аленушка, это — личностная транскрипция слова «систематически».
И тут уж молодые люди прямо-таки вдвое сложились от хохота.
И пошло. Город пустился в бег, в пляс; дома, купола, привокзальные киоски, само приземистое здание вокзала понеслись, замелькали, слились в задыхающейся скачке. Хотя сам Виктор Петрович, в отличие от первого его состязания наперегонки с городом, на этот раз оставался неподвижен, точнее — недвижен. Минут пять, может, больше. А далее — его сорвало, увлекло, понесло. Бежал по площади, натыкаясь на прохожих, сбивая, отталкивая, не слыша поношений. Налетел на стоящий грузовик-фургон. Замер. И вдруг, вскочив сначала на подножку машины, перелез на капот, потом выше, на крышу фургона, мягко, по-обезьяньи. Вся площадь была в обозрении, и все увидели его — волной прошло: «Гляньте, мужик на машину лезет! Чего это его? Что это там?»
Кумач разрезал непорочную небесную синеву.
— Товарищи! — закричал Перевалов. — Видите? Читайте! Это — мои слова! Это я написал! Не верьте, товарищи, что Он — автор. Это я писал, от слова до слова!
Вокруг машины народ стал сплачиваться теснее, кто-то отпускал шуточки, кто-то обложил нецензурно, кто-то позвал: «Эй, милиция, шагай сюда, тут алкаш или псих выступает!»
Перевалова стащили с крыши, поволокли, он отбивался, голосил уже сорванной глоткой: «Я написал! Вам будет за это! Мои слова! Учить их будете, как «Отче наш»! Я — автор!»
Однако ничего этого Виктор Петрович уже не помнил.
Знающие же люди утверждают, что все последующие годы, пребывая в определенном медицинском учреждении, он промолчал, произнося в ответ на любое к нему обращение одну-единственную фразу «Я — автор».
Но, может, знающие врут. Для знающих вранье — дело обычное.

ЛЮБОЙ
I

Когда елки и сосны вышли им навстречу, сразу обнаружилась разница в повалке и стало очевидно — кто есть кто. Елки, скажем, с усталой обреченностью уронили руки, и снег на покатых их плечах клочковато застрял в хвое, как вата в прорехах черной стеганки. Сосны — ни-ни. Прямо-таки спортсменская осанка. Загорелый тренированный торс, скатанные ветром бицепсы горизонтально раскинутых ветвей, нерастраченный груз сугробиков в каждой ладони.
Неудивительно, что Платон Николаевич предпочитал сосны. От самой речки вдоль дороги были расстелены пологие снега, точно полотнища только что в той речке, в горластой проруби, отполосканные.
— Боже! Какое все-таки неизбывное чудодейство — лунный свет! — восхитился Платон Николаевич. — И с ухмылкой: — И надо же — светит эта самая луна всего-навсего отраженным светом.
— Как вы сказали? — осведомился Петька.
— Отраженным светом, говорю, — уже засмеялся Платон Николаевич.
Но Петька не отступал:
— В каком смысле?
— В прямом. — Платон Николаевич несколько
подрастерялся. — В научном, как известно. — Тут он поскользнулся, но Петька ловко поймал локоть спутника, упрятанный в рукав просторной, на лисьем меху шубы Платона Николаевича, и не дал тому рухнуть. Собственно, в этом Петькино назначение и заключалось: остерегать Зубова на прогулке, как наказала тетка Нюрка.
Придя в устойчивость, Платон Николаевич заговорил о чем-то другом, но Петька вернулся к прерванному:
— Вы насчет луны заметили в «отражении света», как это понимать?
— Петя, не дурите меня! — ошарашенно встал Зубов. — Возможно ли, чтобы человек со средним образованием… Вам сколько лет?
— Двадцать один, — сообщил Петька.
— Двадцати одного года от роду, в середине нашего просвещенного столетия, не знал, что луна светит отраженным светом?..
Петька не смешался, пожал плечами:
— Не доводилось. Что тут такого? Объясните.
Не погасив недоверия, Зубов пояснил физические свойства явления.
Петька только охал: «Надо же! И что же?» Дальше — больше, дошли до того, что земля вертится. Тут уж Петька вовсе пришел в восторженное ошеломление. «Обалдеть можно! Ну и ярмарка, карусели-яблоки». — У Петьки для обозначения чувств были свои слова.
Однако Платон Николаевич снова не поддался и твердо сказал:
— Вы смеетесь надо мной, Петя.
Но тот со всей душой настежь выдохнул:
— Да клянусь чубариком, Платон Николаевич! Просто я всю жизнь пронаходился в Ступине. У нас это как-то не было.
Когда возвращались на дачу, Петька попросил:
— Можно, Платон Николаевич, я вас каждый раз, то есть пока я тут, на прогулку вместо тетки Нюры водить буду? От вас вон сколько новенького узнать можно.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44