Тексты пьес

По поводу Петькиных познаний, особенно в педагогическом коллективе ступинской средней школы, ходило много шуточек. Биологесса Клавдия Павловна характеризовала Петьку с точки зрения преподаваемого ею предмета: «Такие примитивы, как наш физрук, размножаются спорами». Правда, физичка Нина Николаевна тут же наглядно подхихикивала: «Ну уж!» И была права. Насчет возможностей Петькиного размножения. У математика Натана Моисеевича было свое. Он, желая признать свою некомпетентность в каком-либо вопросе, говорил: «В этом деле я — Петро». Что значило: не секу, чисто. Уж на что литераторша Лиля Петровна, и та па Петьку не глядела. Мы говорим «уж на что», так как любой молодой мужчина в жизни Лили Петровны имел повышенную значимость. Заброшенная по распределению из московской родительской квартиры в ступинскую глушь, Лиля Петровна круглосуточно (точнее — круглогодично) оплакивала свое надвигавшееся стародевичество, отчего карие ее глазки были постоянно припухшие и напоминали изюмины, проклюнувшиеся в сдобной булке. Носик же, от слез темно-розовый и блестящий, в свою очередь, смахивал на марципан, то есть казалось — покрыт цветной марципановой глазурью. Эти кондитерские сравнения в отношении Лили Петровны вполне уместны, ибо уже упомянутый выше математик Натан Моисеевич, говоря о ней, щелкал пальцами: «Пончик!» Так вот, Лиля Петровна, чье полное имя было Лайонель, данное ей родителями, не подозревавшими, что имя это мужское, тоже впала в общий скептицизм по поводу Петьки. И скептицизм этот не давал ей возможности разглядеть Петькины завидные стати. Правда, физичка Нина Николаевна не раз осуждала ее: «Не с ученостью жить. Где мои 25! Уж я бы…» Что касается учености, то тут Нина Николаевна была чистосердечна, она-то и без учености существовала, недаром, объясняя ученикам разницу между переменным и постоянным током, сообщала: «Постоянный ток бьет постоянно, а переменный — то ничего-ничего, а то как даст!» Интерпретируя таким образом начертанную на плакате синусоиду.
А вообще-то к Петьке все относились хорошо за легкий нрав, доброту и безотказность: кому дров наколоть, кому урок подменить, вместо кого на продленке посидеть… Петька, Петька. Да и рукастый. Вот сломалась, к примеру, квартальная водоразборная колонка, так Петька эту чугунную дуру в два счета до ума довел. И вообще.

Господи! Слава тебе, слава! Кончилось. Путч подавлен, все страхи позади. Вадим дома. Голодный, мокрый — они там под дождем орудовали, и есть было нечего. Девчонки весьма горды отцом. Да и я тоже.
Как я эти дни пережила, не знаю. Наверное, все-таки работа — великий лекарь. Хотя понимаю, никому, кроме меня и моих сверстников, не интересны события, которые я взялась описывать. И почему взялась? Все с куста и птиц пошло-поехало. И уже не остановишь. Но ведь в литературе сплошь да рядом так и бывает: какая-то подробность тянет за собой целое повествование.
И сейчас бросать уже неохота. Интересно вспоминать все, что было с Зубовыми и Петькой.

Месяц в доме Зубовых произвел в Петькином существовании переворот. Нет. Это автор, поддаваясь неистребимой привычке к стереотипам в квалификации состояний, употреблял этот самый «переворот». Можно, разумеется, сказать и «революция», «катаклизм» или еще какое словечко из того же смыслового ряда. Все — не то. Потому что с Петей произошло превращение, подобное тому что испытал герой известной читателю сказки Ершова «Конек-Горбунок»: окунули в чан Иванушку-дурака, извлекли Ивана-царевича.
Не подумайте, что автор тут проповедует монархические категории в качестве идеала. Тем более что речь идет о годах, когда автора за одно поминание высочайшего титула уже обвинили бы в попытке реставрации самодержавия. Просто сибирскому учителю и стихотворцу Ершову удалось то, что автору не под силу.
А с Никаноровым случилось нечто сказочное.
Вообще-то ехать к тетке Петя не хотел. Со стариками незнакомыми лялякай. Нинку нянчи — дома надоела. Тетка Нюрка запилит, мать на сестрин характер сроду жаловалась. Однако в Москву прошвырнуться за теткин счет… Чего ж не прошвырнуться. Жалко только — зима, даже на «Динамо» не посидишь: открытый стадион, в футбол зимой не стукают. Но от отпуска две недели осталось плюс школьные каникулы. На физкультуре биологичка обещала подменить, она волейболом увлекается.
Поехал. Зубовы предложили жить на их городской квартире. Но Анна Егоровна обиделась: «Сколь лет обормота не видала, заявился в кои веки и — глаз не кажет. Живи на даче, со всеми».
Вообще-то Петька первые дни приезжал за город только ночевать, днем по Москве мотался. Но так день, другой и — наскучило. Чего в ней особенного, в Москве-то? По магазинам давиться? Или того смешней — в музее каком отсвечивать? Ну, раз сходил в кино, еще сходил. Так и в Ступине тоже сходить можно. Знакомых нет. Хотел девчоночку какую-никакую прихватить — москвички понимают из себя. Одна: «Вы, случайно, не интурист? Речь, похоже, иностранная. Что значит по-русски ваши «елки-свистелки»? Другая: «Куда вы меня пригласите: колхозные трудодни совместно зарабатывать? А расплачиваться палочками в табеле собираетесь? У вас ведь, кажется, там такая система оплаты?» Во! А при чем тут колхоз? Он ведь, кажется, из райцентра. Само собой видно. И ясно сказано.
В общем — шли бы они…
А тут — воскресенье. Тетка говорит: «Хозяева дома, обед, ни в какую Москву не езди». Он и ос:тался. И больше в столицу уже не поехал.
А вышло так. Как, собственно, вышло, Петька и сам не понял. Но сотворилось это самое «кунули в чан» в первый же день, совместно проведенный с Зубовыми. Чудеса? Вот вам и чудеса.
Завтракали поздно, что-то около одиннадцати. Петька несколько задержался, колол дрова на участке, потому сказал, входя:
— Извиняемся. Топориком побаловался.
— Ну что вы, Петр Тихонович! — встрепенулась навстречу Корнелия Платоновна. — Извиняетесь? Вы? Не отнимайте нашего амплуа: мы должны каяться, что вместо воскресных постижений столичной праздности обрекли вас на колку — как, Платоша, правильно: колку или рубку? — дров. Садитесь, дорогой, мы ждем. Позвольте вашу тарелку.
И Платон Николаевич:
— Да, Петя. Низкий вам поклон. Спасли старосветских псевдопомещиков. А то Анне Егоровне трудно, я уже, увы, не гожусь. И человека найти — проблема. Если бы не вы, зарастать нам инеем.
Платон Николаевич встал и, обняв Петра за плечи, усадил рядом с собой. Анна Егоровна не одобрила зубовские восторги:
— Ладно, нечего! Уж прямо — целуйте его, спасителя нашего. Силу-то нагулял на материнской шее, а деть некуда. Пусть хоть раз дело сделает.
— Уж на шее, скажешь тоже, теть Нюр! — обиделся Петька. Анна Егоровна, ведь и правду сказать, неправа была. И Зубовы сразу заступились: «Вы несправедливы, Анна Егоровна. Вы же сами рассказывали, какой он прекрасный сын и помощник».
Это и было первым «погружением в чан». Пожилые ученые люди разговаривали с Петькой столь уважительно, так искренне восхищались его нехитрыми природными достоинствами, будто Петькина сила, молодость, простое выполнение домашних обязанностей было чем-то необыкновенным, рождающим чуть ли не почтение.
С Никаноровым никто никогда так не говорил.
Да еще ежедневные прогулки с Платоном Николаевичем, беседы о порядках мироздания. Застольные разговоры, вроде бы и не всегда понятные, но волнующие кровь.
И вот грянули в физруке перемены.
Перемены эти были столь разительны, что привели педагогический коллектив ступинской средней школы прямо-таки в восторженное недоумение. Уже в первые дни после возвращения от Зубовых состоялся в учительской разговор.
— Военрук-то наш, бедняга, совсем доходит. Говорят, дни остались, — посетовала физичка Нина Николаевна.
— Да, рак — противник непобеждаемый, — согласился грустно математик Натай Моисеевич.
И тут вступил Петька:
— Рак нужно лечить на молекулярном уровне. А то сами запускают, сами потом удивляются. Не вижу логики.
Отметим: выражение «Не вижу логики» стало теперь у Петьки постоянной присказкой, свидетельствуя о неотступном стремлении к анализу.
Все смолкли, Лайонель Петровна подняла припухшие глазки на закатанные рукава Петькиной  ковбойки и не могла не согласиться с утверждением физички Нины Николаевны, что если могучий мужской бицепс обтянут кожей, нежной, как у девушки, то это — обалдеть! Так что логика в Петькином суждении была бесспорной.
Сила аналитического мышления физрука выразилась и в том, что назавтра Лайонель Петровна появилась в учительской, облаченная в платье из креп-сатина цвета морской волны (воротник — стоечка, рукав — японка с ластовицей, грудка — сатин на блестящую сторону), волосы распущены по плечам, а надо лбом — ровный ряд локонов, четкий, как газыри с парадной черкески. Именно о таких солисты казачьих ансамблей пели: «Газыри лежат рядами на груди, алым пламенем пылают башлыки. Красный маршал Ворошилов, погляди на казачьи богатырские полки!»
Приводим куплет полностью, так как башлык у Лайонель Петровны тоже имелся, правда не алый, а серый. Папин. Бывшие гимназисты тоже башлыки              когда-то носили, не только казаки.
Вот какова была сила Петькиного преображения. Чудо! Чудо.
И Петька, взглянув на Лайонель Петровну, выдохнул: «Ах, печка-задвижка, красота-то какая! А то в зипуне да в зипуне. Не вижу логики!»

III

Корнелия Платоновна умерла. Корнелия Плато-овна умерла от горя. Признаться, именно такая кончина казалась мне закономерной для Нелли, ну, может, от любви еще, но уж никак не от старческой немощи или какой-нибудь уремии. Это было бы не в образе, безвкусно. Однако предугадать характер горя, сведшего Корнелию Петровну в могилу, тоже, казалось, невозможно.
А вышло вот что.
В Москву прибыл прославленный американский микробиолог                               Джеймс Д. Джеймс. И конечно, первым делом захотел посетить лабораторию Зубовых, так как имена наших героев и для заграницы были не пустой звук.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44