Тексты пьес

Беда, вечер выдался лунный. Видимость для соглядатаев хорошая. Однако обошлось. Зато луна, которая, как выше было сказано, в наших местах светит только отраженным светом, свечением этим проделала подлинные чудеса. Все преобразила.
Простой штакетник забора переделан был на точеные мраморные колонны, поверху изукрашенные искусной лепниной. Заурядные кусты у калитки обращены в сторожевых львов, которые стояли, поднявши лапы, как живые. А с самой калитки свешивалась белая диковатая борода, что делало калитку неотличимой от портрета писателя Льва Толстого времен ухода из Ясной Поляны.
…Они молчали. Анна Егоровна молча кивнула, открыв дверь, и ушла на кухню. Платон Николаевич, замешанный скульпторскими ручищами горя в одну бесформенную массу тела, смятых одежд, кресла, тоже молчал, не шевелясь. Да, именно такое ощущение вызвало зрелище: кто-то натискал, как гигантский кусок глины, этот коричневый ком, начал обозначать контуры кресла, а человека в нем лепить не захотел, надоело, бросил.
Он молчал. Потому лопотать — чудно, беспомощно и бессмысленно, надо было мне. Что? Не помню, врать не буду. Сами представьте.
Только один раз Платон Николаевич поднял голову, сказал без выражения:
— Это я убил Нелли. Я обязан был проследить, чтобы газета не попалась ей на глаза… Это стало последним ударом, окончательно сразившим ее…
Я не понимала, о чем он говорит, но расспрашивать не решалась.
— Ее добил этот пошлый эпистолярий, — всхлипнул Платон Николаевич.
— Какой? — вырвалось у меня.
— Ну, Петино послание в «Правду»…
И тут меня, как молнией, в лоб огрело: видела ведь в «Правде». Среди прочих поношений было опубликовано письмо педагога П. Никанорова! Он, Никаноров, близко знавший лжеученых и подметивший их буржуазные пристрастия, оказывается, давно предрекал предательский конец Зубовых. Никаноров-то — Петькина фамилия. А мне и ни к чему. Петька и Петька. Вроде и фамилии у него нет. Да и за педагога никто из нас ступинского физрука не держал. Ах, Петька!
А назавтра Платона Николаевича не стало. Он умер. Он, как говорится, наложил на себя руки. Принял какое-то снадобье, привезенное из разгромленной лаборатории. И эта смерть тоже была закономерной: зачем было Платону Николаевичу оставаться на земле, на которой не существовало ни его науки, ни Нелли? Ни Нелли, ни Нел-лл-ли!

V

Среди прочих отличий от, скажем, Ступина наши подмосковные земли имели не только то, что тут луна светила отраженным светом, но и сезоны сменяли один другой с патриархальной заведенностью. Так после зимы, унесшей жизни Корнелии Платоновны и ее супруга, пришла весна, а на смену ей — лето.
Лето сняло снежные бинты с израненной зубовской дачи, развенчав таинственность измысленного путником бытия, обнажило дряхлеющую неприглядность самого строения.
Вот и забор уже явился не грациозной мраморной шеренгой колонок, а предстал изможденной очередью штакетин в чешуе скарлатинно шелушащейся старой краски. И калитку уже не спутаешь с портретом Льва Толстого времен ухода из Ясной Поляны. Скорей примешь за фотографию из журнала «Огонек», на которой изображен узник немецкого концлагеря в полосатом арестантском одеянии.
Так что же удивительного было в том, что какой-то человек, решивший навести порядок, орудовал у забора ведром краски и маховой кистью? Но меня зрелище не просто удивило. Прямо мокрой тряпкой по сердцу шлепнуло.
Не домом, не жилищем, хоть и опустелым, всходила каждое утро у меня перед взором зубовская дача. Саркофаг, склеп. Некрополь, обиталище мертвых. Мертвых, бесплотно длящих существование за этими стенами, этим забором. Отчего и мое соседство обрело неправдоподобие живой жизни, в которой люди готовят обед, стирают белье, отвешивают подзатыльники нашкодившим детям. Живут вроде бы не всамделишно, а, исполняя ритуалы, живут на околице кладбища, где прихоти сумерек запанибрата с обликами ушедших…
И — вот на тебе! — кто-то маховой кистью, зелененьким по склепу, по саркофагу, по некрополю: дачку ремонтируем!
— Привет соседям! — Человек опустил кисть. — Что это, палки-ковырялки, не видать вас вовсе?
Тут я его узнала, но ответить не смогла. Что Петьку вовсе не смутило:
— А я вот похозяйствовать решил. Зубовы-то совсем строение запустили. Что сказать? Ученые, в хозяйстве — ни фига. А мне уж положено.
— Почему именно вам? — не удержалась я.
— Как то есть почему? Дача-то ноне — моя. Они мне ее еще тот год отписали, когда я у них гостил. Платон Николаевич сказал: «Мы — бездетные, а вы, Петя, человек молодой и умелый. В ваших руках и наша память не пропадет». Уважали они меня.
Я сказала то, что первым подумалось:
— Так вы что же, из-за дачи помогали их в гроб свести?
Петька побелел, потом покраснел, потом почти задохнулся от возмущения:
— Да вы что? Вы что? Это же такая хреновина-бредовина была бы? Это же подлость была бы, подлость! Да кто же я бы был? Подлец, скот последний! Люди тебе дачу, тебе все, а ты их — в гроб!
Я видела: гнев его неподделен, истин.
— Так зачем же вы в «Правду» писали? — спросила я обескуражено.
На секунду он задумался.
— А хрен его знает! — К нему вернулась прежняя беззаботность. — Я и не писал вовсе. Приехали, значит, этот корреспондент и Сам из горкома.
Вот, говорит, вам то есть, протест против продажности империализму. Подпиши, говорит. Наш родной город прославишь. И сам, говорит, в герои выйдешь. Знаешь ведь, если страна, говорит, прикажет быть героем, у нас, говорит, героем становится любой. Почему не подписать? Подпишу, елки-крутилки. Тем более — родной город.
— Как же вы можете после всего, что случилось, пользоваться дачей? — не унималась я.
Петька снова взмыл:
— Как это — как могу? Что, теперь дачу в бесхозность? Люди честным трудом наживали, старались, а теперь — води-выйди: кошке под хвост, государству отдай? Не вижу логики. Тем более люди — исключительно замечательные, память их… Тем более — семейный я теперь, женился. Жена — москвичка, литераторша в нашей школе. В Москву переедем, и дача будет. Я и тете Нюре предлагал: живи с нами.               В деревню подалась, не хочет со мной, дура.
Я ушла. С террасы оглянулась. Петька с новым приливом энтузиазма махал по забору кистью, заливаясь на всю просеку: «Когда страна быть прикажет героем»…
Пел, кстати, с абсолютной музыкальной точностью, ни в одной ноте не сфальшивил.
Я постояла, послушала, я люблю, когда поют чисто.
Я никак не могла написать концовку рассказа. Каких-нибудь два-три абзаца, а может, вообще, одна фраза. Не шло. Правда, и шум отвлекал.
На террасе, прилегающей к моему рабочему кабинету, гуляла молодежь. Вадим и Николай с приятелями праздновали победу над путчистами. Гулянка шла с утра, я тоже приняла участие в общем нашем торжестве, но долго за столом сидеть не стала, пусть веселятся участники событий. Еще раз полюбовалась их лицами. Они были теми же, прекрасными, как и на площади.
И вот сижу, пытаюсь работать, а не идет, не хочешь, а прислушиваешься к голосам на террасе.
— Ну почему он не отсиживался в Сочи, в санатории, а тут же примчался? — Это голос Николая. — И что, теперь Кунаков, значит, может сесть в свое кресло, как ни в чем не бывало? Да он теперь до конца дней в бомжах ходить обязан… Да, да, я постараюсь…
Что-то ответил Вадим, слов не разобрала. И снова Николай:
— Пересажать? Может, и пересажать. А кого и расстрелять. Ну, не полстраны, а порядком следует.
Вадим опять что-то сказал. Но, как на экране, я не могла рассмотреть его лица, сейчас не различала слов. Зато Николаев голос был четок, тот сидел ближе к двери, ведущей в мою комнату.
— И уж, во всяком случае, про каждого надо знать — где был в эти дни и какие настроения испытывал. И сообщать, и делать выводы. И никаких поблажек.
Ликующий хор поддержал его.
Нет, под этот гвалт работать было невозможно. Я собрала листки и пошла на кухню — туда шум не доставал.
Примостившись за обеденным столом, сидела, погружаясь в тишину и прошлое.
Наконец пришла концовка.
По просеке на велосипеде проехала соседка, врач-дерматолог Нина Зиновьевна. Одета она была в малиновые бумазейные шаровары от лыжного костюма. Со стороны передачи одна штанина была закатана до колена, открывая тучную белую ногу в тромбофлебитных венах, отчего нога казалась обернутой в карту могучего речного бассейна.
Конечно, издалека, с террасы, мне не видна была эта белесая карта с синими реками, но Нина  Зиновьевна разъезжала тут ежедневно, и ногу ее я знала.
Поравнявшись с Петькой, Нина Зиновьевна оторвала от руля правую руку и покачиванием ладони приветствовала нового владельца дачи. Тяжелая авоська, висящая на ручке руля, мотнулась, стукнулась о колесо, и Нине Зиновьевне пришлось придержать ее.

Содержание
От автора
Глава I. «Гигантский»
(Ираклий Андроников)
Глава II. «Не путай конец и кончину…»
(Юрий Визбор)
Глава III. Ремесло Музы
(Александр и Ангелина Галичи)
Глава IV. Легкая жизнь
(Александр Каверзнев)
Глава V. Простой рецепт
(Зиновий Гердт)
Глава VI. «Брызги шампанского»
(Марк Бернес)
Глава VII. Притча о водительских правах
(Михаил Калатозов)
Глава VIII. «Кочевать, никого не любя…»
(Александр Вертинский)
Глава IX. «Это иду я, Время!»
(Роман Кармен)
Глава X. Лев Толстой застольного рассказа
(Иосиф Прут)
Глава XI. Остров Утесова
(Леонид Утесов)
Глава XII. «Дальше — шум…»
(Фаина Раневская)
Глава XIII. Мечта поэта
(Илья Сельвинский)
Глава XIV. «Вольный дочь эфира»
(Екатерина Тарханова)
Глава XV. Обратная сторона Луны
(Валентина Терешкова и Юлий Шапошников)
Глава XVI. «Для чего пережила тебя, любовь моя…»
(Святослав и Ирен Федоровы)
Глава XVII. «Какое удивительство!»
(Борис Чириков)
Глава XVIII. Баллада о солдате-сверхсрочнике
(Григорий Чухрай)
Глава XIX. «Особые песни»
(Клавдия Шульженко)
Глава последняя, особая, но без которой не мыслю эту книжку. «А больше  — ничего…»
(Александр Юровский)
ПРОЗА
Автор
Любой

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44