Тексты пьес

Ночью после съемок я мысленно перебирала подробности, детали нашей многолетней дружбы. «Детали, — произнесла я про себя, — детали. И их великий бог».
Стихи читают все, и почти никто не делает это адекватно стиху. Поэты, сплошь и рядом, топят суть в ритмах и аллитерациях, актеры пересказывают содержание. Смоктуновский уверял меня, что стихи нужно читать как прозу. Великий Качалов читал стихи удручающе смехотворно. За всю жизнь я слышала пять-шесть человек, в чьем произнесении звук и смысл были бы сопряжены. Одним из них был Гердт.                 Он заключал в себе целую звуковую библиотеку поэзии.
Убей бог, не помню антуража того чтения. Потому что открывшееся мне тогда было важнее зримости окружавшего нас. Помню только, что это были времена, когда я училась в Литературном институте и школярски постигала поэтическое ремесло мэтров. А среди них были такие виртуозы стихостроения, как Павел Антокольский, Илья Сельвинский, для которых звучание слова и конструкция строки — безоговорочная подвластность материала. Казалось, мне уже открыты их секреты. Зяма читал Пастернака. Всем ведомо, как знал он его и как любил. Он произнес:

Великий бог деталей,
Великий бог любви
Ягайлов и Ядвиг

— и повторил это дважды. То ли на мгновение остановившись перед следующей строкой, то ли подчеркивая значимость произнесенного. И продолжал. Но я уже не слушала.
Тогда я еще ничего не знала про Ягайло и Ядвигу, не стояла у их каменной усыпальницы, куда поколения влюбленных несут заклинания о счастье в любви.                   И стихи эти, к своему стыду, слышала тогда впервые.
Разумеется, всех литературных бурсаков учили важности подробностей для повествования. И, тем не менее, провозглашенное Гердтом было открытием. Открытием важнейшего, что в искусстве и любви — равнозначно: ими правит Великий бог деталей. Не мастер, даже пристальный, а великий бог.
Подробности — понятие перечислительное. Деталь — самоценность каждого атома в сложнейшем взаимодействии этих частиц, которыми правит их бог. Только исполненный деталей многозначный мир может стать искусством. Или любовью. Родство с этим богом — посвящение в художники.
Гердт был из посвященных. Во всех его работах § детали звучания, смысла, жеста были бесчисленны и единственны для того жанра, в котором он в данный момент творил.
Жест — особый инструмент в его мастерской. Руки Гердта — красивые, разговаривающие и ваяющие. Именно ваяющие нечто из пространства, из плоти пустоты. С их помощью слово обретало вещественность, зримость. Действо наполнялось бытием и событием деталей.
Да, он работал не только в разных жанрах, но и в разных видах искусства. Гетевскому Мефистофелю не претило рассказать о повадках морских котиков в собственном закадровом тексте документального фильма, а захочется — о них же киплинговскими стихами. Оставаясь тем же, особым Гердтом, и всякий раз — иным. Потому что управление деталями ему по плечу.
У профессионалов, даже мастеров, обычно имеется свой набор рабочих деталей. Из личного потайного мешка они достают их, тасуя и подбирая для нужного случая. У подлинного художника деталь — детище шестого чувства. В каждом виде произведения у нее особая природа.
Гердтовская палитра, скажем, деталей интонации, оставаясь присущей только ему, была разной в чтении закадрового текста и дублировании роли в художественном фильме. Многим памятна Зямина работа при дубляже роли Лира в козинцевском фильме. Лира играл замечательный эстонский актер Юри Ярвет. Играл великолепно, но акцент не позволял оставить голос Ярвета в фонограмме. И Гердт сделал непостижимое: совместил собственные оттенки голоса с оттенками пластики, поведения другого артиста. При этом сам сыграл Лира.
Ныне, увы, поток заграничной кинопродукции на экранах заглотнул таинство работы актера дубляжа. Теперь роли «озвучиваются». «Озвучивается» смысл произносимого на чужом языке. В лучшем случае озвучивающий поигрывает голосом. А то и просто, без затей читает текст.
Некогда же в профессии актера дубляжа царили свои премьеры-чудотворцы. (Помню, Джульетта Мазина, услышав свою Кабирию, дублированную Ларисой Пашковой, воскликнула: «Как вы сумели заставить меня говорить по-русски!»)
Василий Жуковский как-то сказал: «Переводчик в прозе — раб, переводчик в стихах — соперник» Что делать — столп российской словесности не дожил до времен, когда искусство перевода прозаических текстов достигло вершин, породило собственные теории и школы. Поначалу-то российские модели иноязычной литературы действительно рабски, дословно представляли читателю чужие фразы и абзацы. Сама помню, как в домашнем дореволюционном издании Диккенса натыкалась на перлы типа: «Верхняя половина отца склонилась к пруду».
Тем не менее, аналогия с жуковской формулой в искусстве экранного перевода возможна. «Озвучиватель — раб, дублер — соперник». Потому что первый — актер, второй — артист.

Артист совсем не то же, что актер
Артист живет без всякого актерства.
Он тот, кто, принимая приговор,
Винится лишь перед судом потомства.
Толмач времен расплющен об экран,
Он переводит верно, но в итоге
Совсем не то, что возвестил тиран,
А что ему набормотали Боги.

Это написал Давид Самойлов, Дэзик. Наш общий с Зямой друг. Написал о Зяме, ему посвятил. Открыв суть не только взаимодействия с экраном, но и разницу между прочтением и прозрением. Между инструментом и таинством.
Хотя и набор инструментов в гердтовском арсенале не из пары отверток состоял.
Стихосложением, мастерским жонглированием рифмами, он тоже владел. Причем, чуткий к феномену стилистики, был и прекрасным пародистом. Играл в чужую манеру, играл звукосочетаниями.
К юбилею Л. О. Утесова он сочинил музыкальное поздравление. Знаменитого утесовского Извозчика приветствует возница квадриги на Большом театре:
«Здесь при опере служу и при балете я…»
И по-ребячьи был горд найденной рифмой, упакованной в одну строку:
«В день его семи-деся-ти-пяти-летия…»
Леонид Осипович был в восторге. А вот Марк Бернес однажды на гердтовскую пародию обиделся… Впрочем, нет, не буду, не буду тасовать байки про Зяму. А то выходит какой-то дед Щукарь с изысканным мышлением и живописно-интеллигентной речью. Но и без баек — Гердт не Гердт. Точнее, без притчей, ибо в каждой забавной истории о нем заключен его способ общения с миром. Веселый и дружеский. Жизнь таких, как он, всегда потом расходится в апокрифах.
А то, что ему бывало трудно, невыносимо больно, что в каждой работе он проходил через борения и сложнейшие поиски, — известно только ему. Да, может быть, еще Тане. Однажды он сказал мне:
— Я вот что обнаружил: бывает так паршиво на душе, чувствуешь себя хреново, погода жуткая, словом — все сошлось. И тогда нужно сказать себе: «Все прекрасно», гоголем расправить плечи и шагать под дождем, как пи в чем не бывало. И — порядок.
Господи, какой простейший рецепт!

Выше я помянула о розыгрыше Зямой Марка Бернеса. Не сообщила подробностей еще и потому, чтобы сейчас не повториться. Дело в том, что случай тот стал эпизодом в моей авторской телевизионной программе «Старый патефон».
Программа эта — цикл новелл о моих певчих знаменитых друзьях,                   по-своему, телевариант этой книжки. Первый вариант. Книжный подробнее и не только, как видите, о певцах.
Одна из новелл программы называлась «Брызги шампанского».
Глава VI
«Брызги шампанского»
(Марк Бернес)

Когда в Сентэндре приходит листопад, его изобилием устланы тротуары и церковные дворы. Но кажется, листопадом оклеены и стены домов. Он                     кленово-желтый, этот старинный городок в двадцати километрах от Будапешта.
Возле Сентэпдре расположена дача Нади Барта, куда и отправились мы в то воскресенье — я и еще три мои венгерские подруги. Они, как и Надя, венгерки, выросшие в Москве по причудам мировой истории. И после войны вернувшиеся на родину.
Надя сказала: «У меня для вас сюрприз». И вытащила кипу старых пластинок.
И над розами ее садика, над каменной мозаикой пола веранды потянулась мелодия, от которой у всех нас засосало под ложечкой… Это было старое довоенное танго. «Брызги шампанского». Шурша по стертым бороздкам пластинки, оно вползло в сад, и через минуту уже не было этого островерхого домика, из окон которого виден Дунай с плотным задником древесных крон и легкими просветами неба в ветвях, точно зеленое сукно, слегка потравленное молью. Ничего этого не было. Были сосновое Подмосковье, дачный поселок, дорожки, засыпанные хвоей, и мы, девочки предвоенного года, на скрипучих половицах террасы, сотрясаемой тщательным шагом танца.
Мы сидели на этой венгерской даче, построенной руками Надиного мужа и ее сыновей, ровесников тех, с кем танцевали мы когда-то.
Мы слушали и плакали, потому что каждая вспоминала своего мальчика из того предвоенного года. Мальчика в рубашке апаш (или «апаше», как говорили мы), с красным рубцом на лбу от стянутого на уголках носового платка, призванного пригладить неуправляемые вихры.
А Надя плакала еще об одном венгерском мальчике — Андрее, своем старшем брате. Она плакала и думала о том, что, может, именно под эти «Брызги шампанского» венгерский мальчик, летчик-лейтенант Советской армии, танцевал с голубоглазой зенитчицей Аней в московском Центральном парке культуры и отдыха. Прямо с танцев он привел Аню домой. И сказал, что это его жена. Семнадцать дней они были счастливы, семнадцать дней их семейной жизни. А потом он улетел. Улетел в Венгрию, ибо был уже 45-й год, и бои шли здесь.
Он погиб в Сентэндре, городе святого Андрея, спустившись с неба, как и положено святому.
А мне вдруг привиделся не мой тогдашний кавалер по танцам, нет, мне вспомнился крохотный, щуплый мальчик Мика Садкович, который и в десятом классе выглядел младшеклассником. Он не танцевал, он скромно сидел в углу террасы. Но приходил каждый вечер, потому что был безнадежно влюблен в меня.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32