Тексты пьес

Я же с холодной женской корыстью пользовалась лишь его познаниями в овладении недоступной мне школьной наукой — химией. В химии же Мика был гением. Не способным, не талантом, а именно гением — победителем всех школьных и взрослых олимпиад, открывателем неведомого.
В Москве Мика жил с мамой, Александрой Михайловной, участковым врачом. Она воспитывала его одна, без мужа, и весь смысл своего пребывания на земле видела в этом щуплом и неказистом гении. Щуплый и неказистый гений погиб во время боев под Москвой. Может быть, оттого, что, владея молекулярными тайнами вселенной, был беспомощен перед секретами допотопной винтовки.
Там, в венгерском саду над Дунаем, я отчетливо увидела Мику, скромно сидящего в углу террасы и наблюдающего за гарцеванием моего кавалера в пируэтах танго «Брызги шампанского».
Там, в венгерском саду, мы слушали «Брызги шампанского», «Дождь идет» и «Утомленное солнце», и Шульженко, и Бернеса.
Ты школьницей была влюблена в Бернеса? — спросила меня Надя.
Господи! — всплеснула я руками. — Кто же не был!
Действительно, все были влюблены в Марка Бернеса, точнее, в белокурого летчика из фильма «Истребители», который смотрели по десятку раз.
Однажды меня даже чуть не исключили из комсомола за то, что я, будучи комсоргом, увела класс с уроков в кино «Форум», где как раз шли «Истребители».
Когда уже в послевоенные годы Зиновий Гердт познакомил меня с Бернесом, я вовсе не влюбилась в него. Как и другие его друзья, я относилась к Марку с восторженной теплотой, подтрунивая над некими бернесовскими слабостями, такими как, скажем, повышенная мнительность к болезням или детская обидчивость.
Помню, как истинно по-детски разобиделся Бернес на Гердта. В те годы Зяма развлекался сочинением музыкальных пародий. Одна из них была адресована Бернесу.
Надо сказать, что в описываемую сейчас пору эстрадные певцы не пользовались микрофонами, полагались на чудо — вокальное мастерство и силу голосовых связок. Марк был, пожалуй, первым, взявшим в руки микрофон. Слушателей это не смущало, ибо неповторимая бернесовская манера исполнения и его «непевческий» в классическом смысле голос становились лишь ближе и волновали пронзительней.
Но Гердт решил пошутить и одну из песен Марка переиначил так:

Но микрофон — он тоже заедает,
И хоть легко летит в эфир куплет,
Движенье губ его мы наблюдаем,
…А звука — нет.

Однако, невзирая на эти слабости, Бернес был человеком чутким и добрым.
Случай дал мне тому подтверждение.
Уже ушли из памяти подробности школьных лет, да и боль о погибших на войне одноклассниках притупилась, когда мне однажды позвонила Александра Михайловна, мать Мики. Она спросила, не могу ли я достать ей книгу Евгения Винокурова.
— Там есть замечательные стихи, — сказала она.
Мне не было нужды уточнять, какие именно взволновали ее. Конечно, это был трогательный реквием Сережке с Малой Бронной и Витьке с Моховой, которые лежат в сырой земле за Вислой сонной. Стихи об одиноких матерях, не спящих в пустых квартирах. Где-то в шумном мире.
Женя Винокуров был моим однокурсником по Литературному институту и не только подарил для Александры Михайловны книгу, но и надписал ее.
Отправляясь к Александре Михайловне, я встретила на улице Бернеса, и, так как он был с машиной, попросила подвезти меня. По дороге я все думала: как она могла пережить потерю смысла ее жизни — гибель Мики. И все повторяла и повторяла про себя: «Свет лампы воспаленной пылает над Москвой…», и представлялся алый тюльпан абажура над столом.
Но не было в комнате алого тюльпана, на письменном столе Мики стояла лампа под стеклянным зеленым абажуром, близнецом тысяч таких же предвоенных светильников.
А еще… На столе в нетронутом порядке были разложены Микины тетради, листы со схемами и формулами. Будто он сам лишь на минуту отлучился.
Именно это я и ощутила. А Александра Михайловна заговорила о нем спокойно, без драматизма. Только ни разу не употребив глаголов в прошедшем времени. Жизнь Мики длилась. Я боялась встречи с Александрой Михайловной, как бы стеснялась того, что я, хоть и раненая, вернулась с войны, а Мика — нет. Я боялась встречи с Александрой Михайловной, потому попросила Бернеса подняться со мной.
Заговорили о винокуровских стихах, и Марк сказал:
А знаете, Андрей Эшпай написал на них музыку, и я буду петь эту песню. Правда, еще ни разу не пробовал ее на публике.
Так спойте, пожалуйста, — просто сказала Александра Михайловна.
И так же просто он запел. Он пел без аккомпанемента и микрофона. Пел не для зала, а для одинокой женщины возле стола с зеленой школьной лампой.
А в моей голове, странно трансформированная, билась строка:
«Свет лампы вос-зеленой…»
Это была самая оглушительная премьера, какую довелось мне посещать.
И вот в венгерском саду над Дунаем мы снова слушали Бернеса и плакали.
Мы, уже немолодые женщины, плакали о мальчиках, которых снега под Рузой или плесы Вислы и Дуная сделали вечными сверстниками наших тогдашних детей.
Тогда с окончания войны прошло 25 лет, и планета, усеянная причудливо перемешанными разноплеменными могилами, казалась безмятежной и вовеки мирной, как этот садик на берегу Дуная.
И разве могло мне прийти в голову, что пройдет еще четверть века, и сегодня, когда я сяду вечером за эти воспоминания, в доме напротив бессонное окно будет пылать воспаленным светом лампы, возле которой будет сидеть в слезах одинокая мать — ровесница моей дочери.
Глава VII
Притча о водительских правах
(Михаил Калатозов)

Глава, посвященная этому человеку, замышлялась в книжке изначально.                        Но особый смысл предлагаемый рассказ обрел в связи с событиями недавними. Домашними и порожденными ими раздумьями. Итак.
Моя младшая внучка Леля, в среде моих друзей ходящая под кликухой «Между прочим» (именно так любила она в пятилетнем возрасте произносить это словосочетание), вернулась из Штатов, окончив там Бостонский университет. Леля — молодец, ибо одолела весь курс за один год. Однако такой стремительности способствовала, между прочим, одна деталь: ей зачли оценки, полученные Лелей на отделении структурной лингвистики Московского университета. Зачли с почтением: «Это же — МГУ!»
Пишу об этом не затем, чтобы похвастаться талантами внучки (хотя отчасти, видимо, и за этим), но в первую очередь, желая обратить внимание читателей на авторитетность нашей университетской бумаги, уважение к ней.
Как ни горько, в дни, когда пишется эта книжка, уважение к российскому документу вовсе не свидетельствует о почтении к моему отечеству.
Вот эти-то огорчения и призвали стародавнее воспоминание о друге моей юности Михаиле Калатозове. Вернее, об одном эпизоде из его жизни.
Если аристократизм той или иной страны исчислять по количеству князей на душу населения, то выходит, что у половины Грузии кровь — ярко-лазурная и сама Грузия — просто кишит принцами этой крови. Во всяком случае, почти о каждом грузине соплеменники сообщают доверительным шепотом: «Он — князь».
Не знаю, кто там властительный самозванец, не знаю, как выглядят истинные князья… Впрочем, нет. Представляю вполне отчетливо. Высокий величественный красавец, чья царственная медлительность жестов таит вдохновенный темперамент. И тот тихий голос, что заставляет умолкнуть любой говор вокруг. Мечта женщин и гордость друзей-мужчин. И фамилия, которая сама — титул.
Именно таким и был Михаил Константинович Калатозов, хотя за чистоту и вековую безупречность его генеалогического древа не поручусь.
Думаю, именно таким и предстал он мировому кинематографу, взойдя на трон Каннского фестиваля как создатель великой ленты «Летят журавли». Впрочем, истиной киноэлите известен он был и до этого признания, так как вошел уже в историю кино загадочной правдой документального фильма «Соль Свапетии».
А во время Великой Отечественной он был ленинградским блокадником, ежедневно готовым к смерти от бомбы или голода. Но выжил. Трудился, даже обрел не только опыт блокадной муки, но и некоторые полезные знания — получил водительские права.
В 1943 году, когда ленинградская блокада была прорвана, Михаил Константинович вернулся в Москву, где его кинематографическая карьера сделала лихой вираж: он был назначен представителем Комитета по делам Кинематографии СССР в Соединенных Штатах.
Надо сказать, что подобные организации, призванные продавать за рубеж советские фильмы, а также покупать иностранные, имели и другие негласные функции: служили крышей нашим резидентам. Однако в случае с Калатозовым дело обстояло иначе. Необходимо было привлечь на сторону союзника (СССР) симпатии голливудских звезд, которые, в свою очередь, пользуясь гипнотическим влиянием на американские массы, будили бы к нам чувства добрые и активные.                 А уж обольстительнее, умнее и величавее Калатозова претендента на эту роль было не сыскать. Говорят, имело значение при отборе кандидата и грузинское его происхождение. Как рассказывал мне один близкий к верхам кинематографист, кто-то из «высоких инстанций» сказал: «Пусть знают (американцы. — Г. Ш.) какие соплеменники у товарища Сталина».
Ну что ж! Властительные кадровики на этот раз не промахнулись. Калатозов Голливуд обаял. Самые сиятельные имена облепляли российского посланца, хрестоматийные лица светились рядом с ним в кадрах кинохроники.
Сегодня, выстраивая отношения с Соединенными Штатами, наши политики и журналисты неизменно поминают: «Во время Второй мировой войны наши страны были союзниками». (Хотя на вопрос: «На чьей стороне воевали США?» — незамутненные познаниями школьники порой отвечают «На стороне Германии».) Но даже новобранцы американской земли — наши сегодняшние эмигранты не могут представить отношения американцев к России времен войны.
Каждую делегацию, приехавшую из Советского Союза, встречали как героев, кипели митинги с требованием открытия Второго фронта, шел сбор средств в фонд помощи России (СССР). Вот руководство кинокомпании «Уорнер-бразерс» даже отказывалось платить зарплату сотрудникам, не сделавшим отчисления в этот фонд!

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32