Тексты пьес

Борис Петрович Чижов — Чирков, Александр Федорович Лапин — Борисов, Василий Васильевич Нистратов — Меркурьев. Роли писались для них. Впрочем, не совсем. Нистартов в начале имел имя и отчество Николай Константинович. Ибо роль предназначалась знаменитому Черкасову. Однако, прочтя сценарий, Черкасов от роли отказался, не очень убедительно этот отказ объяснив и оставив режиссера и сценариста в огорчительном недоумении. Почему?.. Особенно печалился Чирков: ведь они с Черкасовым были связаны многолетьем, еще карьеру актерскую вместе начинали миниатюрой «Пат и Паташон». В чем же дело?
Тайна открылась не им, а моему мужу. Уже прошло несколько лет со дня выхода на экраны «Верных друзей», ставших немедленно, как бы сейчас квалифицировали, кинохитом, когда муж мой поехал в командировку в Ленинград.
На обратном пути в Москву он оказался в одном купе СВ «Красной стрелы» с                      Н. К. Черкасовым. Они были шапочно знакомы, встречались и раньше, но подробных бесед со знаменитым киноактером мужу не выпадало.
Муж мой Александр Яковлевич Юровский, в свое время руководивший киноредакцией Центрального телевидения, а потом уже в качестве профессора МГУ читавший курс истории телевидения, прекрасно знал и кинематограф. Поэтому возможность побеседовать с великим мастером, да еще не спеша, в интимно-купейной обстановке, обрекающей на откровенность, была заманчива. «Вот и случай о «Верных друзьях» спросить», — подумал мой муж. Мысленно прикидывая ответы: недостаточно прописаны роли, характер героя он видел в иной трактовке, в конце концов, режиссерский почерк Калатозова не тот… И в том же роде. Когда было выпито по два стакана чая, а может, и чего еще, муж, достав самую доверительную интонацию, спросил:
— Николай Константинович, дело прошлое, не скажете, почему вы отказались от роли в «Верных друзьях»?
Вопреки ожиданиям Черкасов ответил легко и тут же:
— Вы понимаете, там есть эпизод, где я должен бегать в одних трусах. А я                  все-таки член обкома партии.
Непостижимое загадочное актерское племя! Что делает их на сцене, экране мудрецами, властителями, рыцарями, чуждыми житейской мельтишни? Как получается, что актерский талант диктует им сложнейшее решение, при этом не находясь во взаимодействии с тем, что древними именовалось словом «рацио»?
А проще говоря… Ну, сами понимаете, как это звучит проще.
И то: хитро-мудрый Иван Грозный, элитарнейший профессор Полежаев! И вдруг — бюро обкома…
Ладно, Бог с ними. Им, если они, талантливы, воистину талантливы, все можно, все прощаем, тем более что встреча с лучшим из них — всегда праздник, событие, зарубка в памяти на всю жизнь.
Именно такой и была, не отмеченная никаким потрясениями, но сберегаемая в душе, моя встреча с одним артистом. И тоже благодаря Михаилу Константиновичу Калатозову. О ней я рассказывала в авторской версии программы.
Однако мне было нелегко. Мне было бесконечно одиноко в пустой степи, недостижимым казался Кишинев, куда мне надлежало прибыть в качестве корреспондента Всесоюзного радио. А «не любя»?.. Нет, любя. Моя любовь где-то за тысячи верст отсюда месила грязь фронтовых дорог солдатскими сапогами.                  И степное мое одиночество делало тоску разлуки острее и безнадежнее.
Отчего мне завистливо представился тот, другой певчий путник, которому легко, потому что спешит он к восторженным концертным залам и потому, что может кочевать, никого не любя.
Вертинский! Бесплотная мечта и восторг московских довоенных школьниц, легенда без облика, сотканная из одного голоса и странно волнующих слов.
Несколько лет спустя оказалась я во Львове, уже корреспондентом журнала «Огонек».
Земли, перед войной присоединенные к Советскому Союзу, будоражили в те времена воображение приезжих с Востока своим западным роскошеством, хотя война и им принесла убогость быта. Однако почти инопланетными казались загадочные остроголовые замки, надменные кварталы особняков и не окончательно растерявшая буржуазные замашки гостиница «Интурист».
Поэтому вечерние посещения гостиничного ресторана были для меня всякий раз золушкиным королевским балом.
В один из вечеров встретила я там друга нашей семьи, замечательного режиссера и не менее замечательного человека — Михаила Константиновича Калатозова. Он снимал во Львове фильм «Заговор обреченных». Снимался в этом фильме и Вертинский.
Это сейчас я так запросто сообщаю: «Снимался Вертинский». А тогда… представленная этому мифу во плоти, я почувствовала легкое головокружение от неправдоподобия происходящего.
Но, тем не менее, была приглашена за калатозовский столик и — во что уже совсем не могла поверить! — приглашена на танго Вертинским.
Все было ирреально для недавней московской школьницы: и движение танца, будто не касающееся пола, некое ступание по мелодии, и этот высокий куртуазный господин, адресовавшийся ко мне словами «дитя мое».
Я изо всех сил старалась делать вид, что подобные встречи и танцы для меня дело привычное, но в какой-то момент, не совладав с восторгом, ляпнула:
— Ох, черт, как жаль, что мой фотокорреспондент завалился спать. Надо бы снять наш танец. Мне ведь потом никто не поверит, что я танцевала с Вертинским.
Глава VIII
«Кочевать, никого не любя…»
(Александр Вертинский)

Каруца, запряженная двумя меланхолическими волами, уныло двигалась по пересохшей дороге, и в развилке воловьих рогов всходили то крыши дальней деревни, то стайка одиноких тополей. Впрочем — редко. Бессарабскую степь почти не помечали предметы.
И совсем нежданно вдруг взошел деревянный крест с резным изображением распятого Спасителя. А потом и приземистый сруб колодца. И сразу в памяти всплыло:

И печально глядит на дорогу
У колодца распятый Христос…

Да, это было именно про эту молдаванскую степь, где такие скромные распятия то тут, то там встречают путника.
А песня пришла из недавних и уже недостижимо далеких предвоенных времен, когда мы всем классом ходили к Тане Лебедкиной, дочке работника нашего торгпредсгва в Лондоне, слушать пластинки Петра Лещенко и Вертинского. Ходили тайно — певцы эти в Союзе были запрещены.
Но вот снова Вертинский настиг меня в трудном путешествии в Кишинев, куда я добиралась в набитом поезде, потом на открытой железнодорожной платформе, груженной каким-то металлическим ломом, потом на попутной полуторке и, наконец, на крестьянских волах.
Песня нагнала меня и уже билась в висках:

Что за ветер в степи молдаванской!
Как гудит под ногами земля.
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя…

И сейчас была степь, и земля гудела — на этот раз от дальней канонады: война откатывалась на Запад.
Ну, ну, дитя мое, — великодушно помахал своей говорящей рукой Александр Николаевич, — не скромничайте. Я готов не только станцевать, но и спеть для вас. Что вам спеть?
«Что за ветер в степи молдаванской», — не задумываясь, выпалила я, продолжая не верить в реальность происходящего.
Но он подошел к ресторанному оркестру, что-то сказал музыкантам, и те заиграли.
И снова была степь, и каруца, запряженная меланхолическими волами, и в развилке воловьих рогов всходило деревянное распятие у колодца.
А мимо пролетала тройка, под копытами которой гудела земля. Тройка уносила к нарядным концертным залам легендарного артиста, кочующего « по земле легко, с душой цыганской. Легко, никого не любя.
А у меня снова ныло сердце, потому что я была простой смертной, влюбленной в очередной раз в кого-то в далекой Москве. Потому что мне было двадцать с маленьким хвостиком, и я еще не научилась свободе от пространств, известности и свободе от любви.
…Что же до ветра в степи молдаванской, то он гудел еще в моих стихах, ибо именно в Бесарабии я узнала счастье, отпущенное только моему поколению.

Глава IX
«Это иду я, Время!»
(Роман Кармен)

Он открыл мне, как обращаться с временем и пространством. Как совмещать их, сопоставлять, бросать в противоборство.
Я не говорю, что он научил меня своим секретам. Потому что истинному таланту нельзя «выучиться». Можно только пытаться постичь открытое мастерами.
Случай, или (как угодно) судьба, подарил мне совместную работу с Романом Лазаревичем уже в самом начале моих кинодокумептальных проб. После участия в моей первой двухчастевке в 1959 году ЦСДФ предложила мне написать сценарий фильма «День нашей жизни». Фильмы такой конструкции уже создавались нашими документалистами до войны, в дни ее и сразу после. «День нового мира», «День войны», «День мира» — рассказ об одних сутках государства, вмещающий наиболее яркие характеристики того или иного исторического периода в бытии Родины.
У «Дня нашей жизни» вначале был другой режиссер, с которым мы многое оговорили. Неожиданно картину передали Кармену. Непосредственной моей реакцией на это сообщение был ужас:  начинающему кинодраматургу предстояло работать с классиком. Я боялась встречи с Карменом,  и все придуманное для фильма вдруг показалось мне жалким, беспомощным, самодельщиной. Но меня не встретил человек с замашками живого монумента. Он не держался даже как мэтр. Он потребовал равноправного сотворчества. Своей фантазией он будил мою, отрицал неприемлемое и принимал мои отрицания предлагаемого им, когда контраргументы убеждали его.
Однако, как я сказала выше, первые дни нашего знакомства я употребила на то, чтобы побороть закономерную робость новобранца перед маршалом. И, как назло, тут «случился случай», ввергший мое еще молодое сердце в предынфарктное состояние.
Для работы над сценарием Рима (тогда еще для меня Роман Лазаревич) согласился приехать ко мне на дачу. Ну, что говорить — все семейство было брошено на уборку участка, расчистку дорожек и спешное сжигание прошлогодней листвы.
Когда порядок (отнюдь не типичный для этой территории) наконец воцарился, я услышала, как кто-то из домашних крикнул: «Кармен!»
Ага, решила я, значит, приехал. Бросилась на просеку, но никакой карменовской машины не обнаружила. А на участке снова голос, настойчивый, призывный: «Кармен!»

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32