Тексты пьес

Сколько лет прошло с первых карменовских  уроков, а я и до сих пор не понимаю сценаристов,  для которых участие в работе над фильмом исчерпывается написанием сценария и дикторского текста.
Работа с этим Мастером была школой, счастьем, но счастьем изнуряющим, трудным. Каким, впрочем, любое счастье, вероятно, и должно быть. Да и сам Кармен мог быть труден и неоднозначен. И это тоже — удел Мастеров.
Я начала эти воспоминания с того, что Кармен открыл мне, как обращаться с временем и пространством. Это было вот как.
Фильм «День нашей жизни» вмещал в себя десятки эпизодов, снятых в разных концах страны, даже мира. Одним из важных событий дня был правительственный визит советской делегации в Соединенные Штаты. Был в фильме и эпизод, запечатлевший жизнь пограничной заставы на восточном рубеже нашего государства, откуда рукой подать до территории США. Оператор С. Медынский по заданию Кармена снял пограничника, который, сложив рупором ладони, лихо,                                  по-мальчишески кричит через пролив: «Эй, Америка!»
Забавный штрих — мог им и остаться.
Но в фильме — встык с этим куском (!) Кармен поставил шумные улицы                   Нью-Йорка, где тысячи людей встречали нашу делегацию. Америка точно откликалась. Он сблизил пространства и не связанный смысл двух эпизодов.
Так впервые я ощутила на практике не только художественное, но и смысловое могущество монтажа, когда создатель документальной ленты не просто добросовестный повествователь. Нет, он может бросать эпизоды в объятия друг другу, он может выводить их на поединок — во имя мудрой публицистической страсти.
А вот это и был карменовский почерк.
Так же как с просторами, он обращался с временем.
Мы работали с ним над фильмом о кубинской революции — «Голубая лампа». Уже шел монтаж. И вдруг, сорвавшись со своего места у монтажного стола, Кармен потащил меня в просмотровый зал, где была заряжена «Испания» — лента, которую он снимал до войны. Я решила, что Роман Лазаревич собирается, как это бывает часто, использовать в фильме старую хронику для иллюстративного сопоставления событий. Я ошиблась. Мы посмотрели прекрасный фильм, смонтированный Эсфирью Шуб, в который вошла испанская хроника Кармена и Б. Макасеева. А потом Кармен целый час — при его-то жесткости к расточительству рабочего времени! — рассказывал мне о гражданской войне в Испании Он сближал годы, время. Он хотел, чтобы я ощутила, как Испания «длится» на Кубе.
В «Голубой лампе» нет испанской хроники. Может быть (уже не помню), нет и прямых аналогий. Но там есть испанское время в кубинских одеждах.
Должна признаться, что принять тогдашнюю Кубу в этом романтическом одеянии мне было не только не сложно, но даже естественно. И не только потому, что такой являла ее нам советская пропаганда. У меня были и личные мотивы.
Как-то отдыхая в Сочи, я познакомилась с неким испанцем. Его звали Феликс Гонсалес. Ухаживая за мной, этот картинный кабальеро развернул всю изобретательную палитру испанских страстей.
Мы продолжали видеться и в Москве, где Феликс учился в неком хитром заведении для иностранцев. Как понимаю сейчас — там готовили террористов и вождей для грядущих путчей.
Вероятно, Феликс всерьез был увлечен нашими  отношениями, потому что много раз трагически  вопрошал: «Как же мы расстанемся? Нам же придется расстаться! Я не принадлежу себе, я принадлежу только делу и моей родине.                Но как мне отказаться от тебя?»
Каюсь: меня эти риторические вопросы не очень-то беспокоили, а революционная патетика любовных признаний даже потешала. Ну, живописный испанец, ну, не каждый день такое встречается! И ладно. Флер романтической необычности.
Феликс уехал, и несколько лет я ничего о нем не знала. Но однажды раздался телефонный звонок:
Линда? — Он звал меня «Линда», уверяя, что по-испански это — «красавица». — Это Феликс. Я в Москве, я хочу тебя видеть.
Ну, конечно! Приезжай.
Нет, я не могу приехать в частный дом. — И, спохватившись, поправился: — Я не один, я с делегацией. Ты знаешь, что в Москве товарищ Фидель
Кастро?
Господи, знаю ли? Пол-Москвы на встречу выгнали, все СМИ об этом только и трубят.
— Товарищ Кастро дает правительственный прием. Я приглашаю тебя, Линда. — И через паузу: — И твоего мужа, конечно.
Так… Товарищ Кастро дает прием. Правительственный. А приглашает Феликс. Испанец Феликс Гонсалес. Так кто же он? А он:
— Я пришлю тебе приглашение. Привезет курьер.
Того лучше. Курьер. У него уже делегация, курьеры. У безвестного испанского нелегала сорок тысяч одних курьеров… Недурственно.
Кто же ты? — спросила я, увидев моего героя в торжественных просторах кубинского посольства, где давался означенный прием. Феликс, облаченный в военный мундир, высился над шустрой командой дипломатической челяди, обрамлявшей
его значительность.
Потом, — сказал он.
Потом открылось многое, чего я и вообразить не могла. А именно. Феликс был никакой не Феликс. Гонсалес никакой не Гонсалес. И даже испанец был кубинцем.                 И тогда, горюя о разлуке и говоря о том, что принадлежит только делу и родине, он вовсе не помышлял о сокрушении Франко и повой гражданской войне в Испании.          Он уезжал к своему другу Фиделю делать кубинскую революцию. Ведь и лето-то нашей встречи было кануном революционного пожара на Кубе.
Теперь бывший Феликс был одним из главных руководителей Республики Куба.
На том приеме он представил меня Фиделю Кастро, мы довольно долго беседовали с кубинским вождем, видимо вызывая недоумение вождей наших и зависть присутствующих журналистов. Не иначе, решили они, я беру у него эксклюзивное интервью (не получив на то санкции Органов) и выпытываю тайны двусторонних отношений наших стран.
Но все было проще: мы обменивались забавными историями. Я, в частности, рассказала Кастро анекдот, ходивший о нем в Венгрии.
Как известно, венгры в немыслимых размерах поглощают кофе. Куда бы вы ни вошли, вам немедленно приносят этот напиток, крепостью не уступающий российскому самогону.
Так вот. Анекдот таков.
Приезжает в Венгрию Кастро с государственным визитом. Выступает на митинге, обращаясь к толпе с пламенным приветствием: «Я шлю любовь Кубы стомиллионному венгерскому народу!» Референт ему на ухо: «Товарищ Кастро, их только десять миллионов». Фидель свое: «стомиллионному венгерскому народу». Тогда уже венгерский вождь Янош Кадар: «Увы, товарищ Кастро, нас только десять миллионов». И тут Фидель взвился: «Что за ерунда! Я знаю точно. Мы продаем Венгрии кофе. Десять миллионов человек не могут выпить такое количество!»
Надо отдать должное Фиделю, он в ответ на мой рассказ залился беззаботным хохотом, утратив на мгновение свою монументальную значительность.                                      А  псевдо-Феликс сказал мне на прощание: «Я горжусь тобой». Совсем как без конца говорят друг другу персонажи американских фильмов.
Я не случайно в рассказе о Романе Кармене вспомнила свою кубинскую мелодраму. Написав выше, что несколько иронично воспринимала революционную патетику Феликса, я была не точна. Конечно, любовно-революционный его пафос был забавен. И все же, все же, все же… Я впервые встретила этакого живого Овода, увидела искреннюю самообреченность во имя революции и своего народа, человека из тех истинных, о которых мы читали в книгах, посвященных нашей революции или гражданской войне в Испании, ставшей пробным камнем для мировой интеллигенции.
Слов нет, я еще застала тех, кто сидел в царских тюрьмах и «шел на штурм самодержавия». Но большинство из них казались мне зацикленными фанатами. Они оставались такими, даже выжив в сталинском ГУЛАГе. (Странное дело: сегодня, много лет спустя, когда не только общество, но и я сама пересмотрели свое отношение к «Великому Октябрю» и его бойцам, я испытываю к ним уже не прежнее неприятие. Не иронизирую на их счет. Я стала уважать их. Не разделять их воззрений, но уважать. Вероятно, потому, что сегодня так катастрофически завладел людьми дефицит бескорыстного самоотречения.)
Именно это альтруистическое служение идее всенародного блага, во всех ее романтических доспехах я увидела в Феликсе. Именно это пленяло Кармена, определяя его чувства к Испании и Кубе. Именно это мы хотели передать зрителю, делая «Голубую лампу» и, позднее, «Когда мир висел на волоске…» — фильм о кубинском кризисе.
Сегодня, когда открыты архивы и информация поступает к нам уже без визы агитпропа ЦК, я знаю правду, почти всю правду и о гражданской войне в Испании с кровавой жестокостью обеих сторон, знаю и вырождение Острова свободы в тоталитарный застенок. Я небезучастна к этой правде. Нельзя быть безучастным к разоблачению идеала. Но по-прежнему убеждена, что без идеала жизнь общества обречена на вырождение.
Кармен не дожил до дней обнажения всей правды. Очевидец многих событий, в том числе испанских и кубинских, думаю, он тоже не все понимал до конца. Для него романтический флер происходящего заслонял сердцевину явлений еще больше, чем для меня. Думаю, и сегодняшнюю зрячесть он принял бы нелегко.
Мы сделали вместе несколько фильмов. Но дважды в моей работе Кармен был не режиссером, а героем-рассказчиком. Когда я работала над телевизионными циклами «Летопись полувека» и «Наша биография», Кармен в кадре рассказывал об автопробеге Москва — Каракумы, об Испании, о Китае. Кадры, снятые им, его слова соединялись в страницы гигантской биографии времени, которому он служил, частью которого был.
Именно оттого у него были свои отношения с временем, свой ход летоисчисления.
Истинный художник — всегда повелитель времени и пространства. Однако он всесильнее во сто крат, если безграничность мира и многозначность времени суть его собственная жизнь.
Когда фильм «День нашей жизни» был уже отснят, Кармен сказал мне:
— Нужно придумать что-то, чтобы сразу было понятно, что это не просто хроника одного дня.
Я предложила ему начать фильм монологом Времени. Он так и звучал:

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32