Тексты пьес

И снова над этими новороссийскими руинами веял, веял «па де сиз», и, чеканя его ритм, струясь движением единым сквозь мою память, сочилось чтение, голос. Нет, даже не голос — говорящая вторая музыка, шаманство, исполненное ясного смысла. Первое чтение «Лебединого озера» на первом моем свидании с Сельвинским.
Мы воскрешали в телепередаче облик застигшего нас в руинах театра.
Мы достали пленку с авторской записью стихов. Они соединились в программе.
Как в моей жизни, работе тот голос, те «меди сродни виолончельному письму», поименованные так их владельцем, соединились с понятием Поэзия.

Глава XIV
«Вольный дочь эфира»
(Екатерина Тарханова)

Оттого что в помещении температура воздуха была минусовая, просторы клубного фойе казались бескрайними, как зимняя степь. Это делало мое положение еще более жалким. Итак, представляете: недавняя школьница решила предложить программу для знаменитого джаза братьев Даниила и Дмитрия Покрасс, и ей сказали: «Подождите нашего режиссера». От одного слова «режиссер» становится страшно.                 Я ждала.
И вышел режиссер. Пока он пересекал ледяную пустыню нетопленного по военным временам зала, я пыталась понять: где же сам-то режиссер? Ко мне шла белокурая красивая девочка в очках — единственно серьезной детали ее облика. Но все было правильно: режиссером-стажером ансамбля и была она, представившаяся не совсем солидно — «Катя».
С этого мгновения и началась наша дружба, длиной почти в полвека — до самой Катиной кончины. Дружба без единой ссоры. А еще — важнейшая область моей работы: радио, где Катя была и  моим режиссером, и наставником, и открывателем  неведомого.
Однако не одна любовь к подруге и личная признательность побуждает меня к рассказу о Екатерине Павловне Тархановой. Для истории отечественного радиовещания «Тарханова» — понятие, многозначная глава.
Сегодня радио это, главным образом, музыка, перемежаемая прибаутками «диджеев». Лишь две-три станции транслируют то, что можно в полной мере назвать «программами». А некогда радиорепертуар включал все разнообразие видов и жанров вещания. И детские передачи, и просветительские, и «Театр у микрофона», и много что. Конечно, и новости, политику. Дикторов знали все, как ныне ведущих тележурналистов. А во время войны голос «царя эфира» Юрия Левитана, читающего приказы Ставки, сообщения с фронтов, постановления правительства, вообще воспринимался как идущий с небес глас Божий.
Да, ныне лидерствует телевидение. Но почему-то верю, что возрождение радио во всем многообразии вещания неминуемо.
Оттого Катины постижения могут пригодиться и новым радистам, да и телевизионщикам.
А ведь, встретившись в промозглой пустыне клубного фойе, ни она, ни я ни о каком радио и не помышляли. Лепили эстрадные миниатюры, конферанс и инсценированные песенки на злобу дня.
Это было странное творческое содружество: часто мы обсуждали рабочие дела на крыше, где мы дежурили, гася «зажигалки», сброшенные на Москву во время немецких налетов, и где Катя слушала рассказы о театре своего напарника по наряду. Им был Михаил Францевич Ленин, народный артист СССР и рядовой дежурный противовоздушной обороны.
Бывало, она приезжала ко мне после разлук, входила высокая, синеглазая, в белом воинском полушубке, в сапогах, заполняя звучным голосом, морозом, плавными жестами своих красивых, говорящих рук все пространство. Она возвращалась из разных мест и с разных дел: то ансамбль был на какой-то узловой станции, которую бомбили («Ансамбль пляски на фугаске», — шутила Катя), то это было возвращение из воинской части, где Катя служила инструктором по разминированию.
Она и на сцену вышла так же — с теми же бытовыми своими жестами, в своем полушубке. Вышла, играя Фаину в студенческом спектакле «Спутники», как входила в дом. Но это было позднее. После того, как студентов ГИТИСа отозвали с фронта и Катя с другими вернулась па режиссерский факультет.
Когда люди вспоминают свои первые минуты сопричастности искусству, обычно эти страницы бывают наиболее пышными и торжественными в мемуарной литературе. Даже терминология становится почти религиозной: «Театр (или зал, где читались стихи) казался мне храмом, происходящее — священнодействием». У нашего поколения были свой антураж «чистилища» в мире искусства и особые ощущения.
Обросшие белым мхом инея батареи в ГИТИСе (Государственный институт театрального искусства) и Литинституте, толчея шинелей в коридорах, как на воинском полустанке. И везде, у всех подоконников читались стихи (как было у меня в Литинституте) или шли споры о Гольдони и Мейерхольде — это в Катином институте.
Они живы в памяти, они не погасли — то восторженное изумление и почти растерянность от существования непостижимого, возвышенного мира рядом с трудами войны Мира, не поддающегося физическому уничтожению. И даже некоторое сомнение: а правомерно ли его существование после всего, что мы видели на фронте?
Помянула выше Катин военный полушубок. А спроси о нем тех, кто тогда учился в ГИТИСе одновременно с ней, удивятся: «Помилуй Бог, да Тарханова была самой роскошной дамой!» И то: в те поры кого было удивить прибереженной фронтовой униформой? Почти все мы в ней щеголяли. А вот чернобурой накидкой до колеи никто из московских модниц похвалиться не мог. У Кати же данная роскошь завелась. Как и другие невиданные туалеты. Тогдашний ее муж, названный бы сегодня бизнесменом, обряжал жену в одежды, которым мы и названия не знали. Короче, так героиня песенки Саши Галича «вся в тюле и панбархате» могла возникнуть.
В величавые ее чернобурки обряжали «нищего студента» в одноименном студенческом «капустнике». Все подруги, отправляясь на ответственные свидания, пользовались бесценными залежами Катиного гардероба.
Но надо признать: смотрелись все эти боярские богатства времен развивающегося социализма только на Кате. Потому что Катя была красавицей.
В таких случаях обычно говорят, — «Царственная красота». Ерунда, мало. Имперская. Всякая империя времен расцвета мечтала бы иметь на своем троне такую рокотовскую безупречность, такой эпос линий, черт. Тяжелый золотой узел волос, спадающий на спину, дымчатая нечитаемость взгляда, беседа красивых рук, вокруг которых сигаретный дымок распускался как шлейф изысканной рыбы — вуалехвостки.
Мой муж признавался. «Когда я первый раз ее увидел, у меня коленки подкосились». Он был не одинок.
Как-то мы с Катей отдыхали на Рижском взморье. Была еще при нас ее двухлетняя дочка Оленька, поражавшая всех безупречным напеванием любой мелодии при полном еще неумении говорить. Чудо-ребенка сдавали в аренду восторженным соседям, когда мы отправлялись на «мероприятия». Всякие. Однажды затеяли такое: лодочные гонки по реке Лиелупе. Капитанами гонок были люди легендарные. На нашей с Катей — великий кинорежиссер Всеволод Илларионович Пудовкин, на лодке-сопернице блистательный любимец народных масс Михаил Иванович Жаров с двумя «галерниками» на борту. Конечно, не какая-то заурядная регата — кто кого обгонит. Нет. Капитанам надлежало подгонять друг друга, адресуясь женскими именами: «Подналяг, Поликсена!» «Не робей, Ефстафия!» Чем позаковыристей имена, тем лучше. До исчерпания их запаса. Победили мы: воспитанная в религиозной семье, Катя почти наизусть помнила святцы.
Поверженный Жаров подгреб к нашему корвету. И тут увидел Катю. Впервые.
Сомнамбулически поднявшись в полный рост, замер, а потом с воплем:
— Ну, Илларионыч, это против всяких правил! Такую Клеопатру — на галеры, — и театрально рухнул за борт.
Написала сейчас про наши бесхитростные забавы и вот о чем думаю. Сегодня тоже — вот уж не гадалось-то — приходят с войны люди. Кто с «чеченским» синдромом, кто с «афганским», кто со стойкой депрессией, кто с неутолимой агрессивностью. Не надо думать, что с той Большой войны солдаты возвращались бодрячками. Где там! Калекам счета не было, да еще у половины фронтовиков семьи погибли, дома в огне утонули. И среди моих друзей-знакомцев таких бедолаг хватало. Но — странное дело! В нас жила жадная тяга изголодавшихся по веселью, тяга к празднику, отнимаемому долгих четыре года. После окончания войны в нас так никогда и не оскудел порыв к изобретательным розыгрышам, грешным и безгрешным загулам. Озорство до самой старости.
На своем веку я наблюдаю жизнь четырех поколений. И берусь утверждать: самым веселым, бесшабашным было — наше. Плюющее на все советские регламентации.
Нашему поколению нет нужды жаловаться на недостаток пережитых событий. Все тут было — от неизбывных трагедий до ликующей, всезаполняющей радости.
Однако пережить — еще не значит суметь воссоздать. А тем более воскресить не картину, а первозданность давних ощущений.
Сейчас, вспоминая наши с Катей первые шаги в искусстве, я не просто отдаю дань естественной сентиментальности возвращения в юность. Я хочу понять, какое это имело значение для моей и для ее последующей работы.
Мы сделали вместе много передач, основой которых был мой сюжетный радиомонолог. И многие передачи были посвящены войне и искусству.
Главное, чего в них добивалась от меня как от рассказчика Екатерина Павловна, — это сохранение личностности позиций, с которых ведется повествование. И тут речь шла не о «личностности», имея в виду индивидуальность авторского письма, почерка. Тарханова хотела «реставрировать» мое собственное давнее восприятие мира, вещей, людей и явлений и сопрячь его с моим же опытом прожитых лет. «Этот абзац мог быть написан человеком любого поколения, — говорила она, — подробности в нем — общие, книжные. А ведь тогда это потрясло тебя. Потрясло и в то же время существовало для нас как повседневность, трагическая, почти непостижимая, но повседневность. Пересели себя в то время. Это должны почувствовать слушатели и в манере твоего письма, и в интонациях голоса. Тогда соседство с сегодняшними размышлениями получит многомерность».
Она уводила меня в воспоминания, часто вроде бы и не имеющие прямой связи с темой передачи. Но я переселялась. Этот способ «переселения во времени» сослужил мне не раз добрую службу и в других моих, не радийных работах, о чем я еще расскажу.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32