Тексты пьес

А «море в Гаграх и пальмы в Гаграх» не надо возвращать. Они, по-моему, существовали всегда как некий знак неизменности бытия. Во всяком случае, мне казалось, что и в довоенную пору и, уж по крайней мере, на протяжении всех предпоследних десятилетий на гагринском побережье каждый вечер звучал этот всплеск: «О море!..» А в зимние вечера средних и высоких широт любой недавний отдыхающий, мурлыкая эту (говоря откровенно, не отмеченную изысканностью вкуса) мелодию, возвращал себе ласкающие подробности шикарного субтропического пейзажа и безответственных курортных романов. Ах, море в Гаграх, ах, пальмы в Гаграх! Бог с ними, со вкусом или безыскусностью мелодии, но, честное слово, что-то щемит сердце.
И не могу не отдать должного заботливо-предприимчивому уму безвестного гагринского деятеля, который затеял выпуск открыток с изображением означенных пальм на фоне моря, приделав к обратной стороне открытки мягкую пластинку с записью означенной же песни. Хоть в Тулу, хоть в Норильск можно увезти с Черноморского побережья это портативное напоминание о беззаботных сияющих днях и ночах с наземными лунами парковых прожекторов в свете которых, как в театре теней, шевеление пальмовых крон разыгрывало свои трагедии и фарсы. Ах, море в Гаграх, ах, пальмы в Гаграх!..
И когда за соседской стеной московской квартиры интимно зашептал баритон, я вдруг поняла, что это знак. Однако не потому, что липкому снегопаду за моим окном надлежало под напором воспоминаний уступить место орнаментальному сплетению пальмовых листьев. Нет. Хотя, что греха таить, и ко мне могли быть адресованы уверения гагринского баритона: «Кто видел раз, тот не забудет никогда…»
Страшно подумать, что теперь в ослепшем Гагринском парке, наверное, лежат пальмы, уткнув в воронки от снарядов свои декоративные кроны, что патрульные катера, а не беззаботные яхты оставляют дорожки в море… О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх!..
А тогда, тогда, когда просочился в мою комнату интимный баритон, он и правда подал мне знак. Я еще не знала какой. Но уже назавтра…
Это что — вроде «Моря в Гаграх»? — спросила я, вытаскивая из шкафа открытку, которая, разумеется, как у всякого «гагринца» со стажем,
хранилась и у меня.
Ну, если хочешь — вроде, — согласился Борис Михайлович, — только отдельно картинка или текст, плюс к этому — запись на мягкой пластинке.
Впрочем, и Борис Михайлович Хессин сам еще не очень представлял себе, что же это будет такое — звуковой журнал.
Он приехал ко мне с сообщением: решено издавать при Государственном комитете по радиовещанию и телевидению такой журнал. Как он будет называться, как выглядеть, что станет его содержанием, не говоря уже о штатном расписании, еще не ведомо никому. Есть решение и вытекающее из него (для меня) предложение сотрудничества.
И кем я буду у тебя работать? — все-таки сочла я нужным поинтересоваться. И он сказал:
Шерговой.
Это сейчас-то я понимаю, что как раз отсутствие штатного расписания и полная неясность обязанностей сотрудников побудили Хессина к такому, ни к чему не обязывающему ответу. Но тогда (кто бы на моем месте не ощутил самонадеянного восторга от сознания собственной значительности!) я решила, что именно меня призывают сказать новое слово в новой области звучащей журналистики.
Хессин сработал психологически точно: оставив журнал «Огонек», где сотрудничала пятнадцать лет, я ринулась в неизвестность.
Так-то оно так. И все-таки не в одной податливости на комплименты было дело.
В жизни моей литературная работа имела самые разные формы и жанры.                       Я занималась поэзией, художественной прозой, кинодраматургией, публицистикой, делала радио- и телевизионные передачи, сочиняла эстрадные песни и даже тексты для оперетт. (Помню, как издевались надо мной домашние, когда как-то я одновременно работала с Романом Карменом над серьезным публицистическим фильмом и, поддавшись на предложение народного артиста РСФСР Г. М. Ярона, с увлечением писала новые стихотворные тексты к оперетте «Граф Люксембург».)
Признаюсь: скучно мне было делать одно и то же, даже на разном материале. Так что секрет разнообразия моих занятий — просто-напросто чисто женское непостоянство и неумение на долгое время посвятить себя чему-то одному.
В контексте данной книжки эти исповедальные строки имеют вполне утилитарный смысл: хочу объяснить, каким заманчивым показалось мне предложение Бориса Михайловича. Новое. Новое! Новое!!! Предстояло выдумывать и делать все не так, как вчера.
Пишу об этом подробно, потому что радостны, увлекательны и волнующи для меня воспоминания о рождении «Кругозора». И, прежде всего, нежная благодарность всякий раз разгорается, дышит где-то в самой сердцевине души, когда думаю о моих товарищах и коллегах тех лет!
Коллектив добросовестных единиц легко складывается в прочную арифметическую сумму. С надежным и безымянным результатом. Соединение непрограммируемых и не дублирующих друг друга индивидуальностей происходит по каким-то иным, неведомым законам высшей человеческой математики. Это некое интегрирование, при котором, в отличие от математики, результат непредсказуем. Но — убей бог! — лишь он желаем. Ибо в искусстве непредсказуемость и непостижимость возникновения суть те магии, что обращают прописи в откровения.
Они, мои товарищи, хотели сделать профессиональную журналистику искусством. Они были непохожими, неуправляемыми, своенравными, потому что были чертовски талантливы, мои товарищи в «Кругозоре». Маленький редакционный коллектив, сумма индивидуальностей. Загадочный интеграл.
Тогда почти все они были безвестны, в начале, в истоке, однако какими они были, рядовые сотрудники редакции!
Полистала сейчас первые номера «Кругозора»: Борис Хессин, позднее директор творческого объединения «Экран» Гостелерадио СССР; Евгений Велтистов — писатель, лауреат Государственной премии СССР, отец детского любимца Электроника; Дмитрий Морозов — кинодраматург, лауреат Ленинской премии; Юрий Визбор — популярнейший «бард», киноактер, кинодраматург; Сергей Есин — известный прозаик; Людмила Кренкель — позже главный редактор Главной редакции музыкальных программ телевидения; Людмила Петрушевская — знаменитый драматург и прозаик…
«Кругозор» и подарил мне Юру Визбора. Думаю, моему другу было бы приятно узнать, что сейчас я снова вернулась памятью к тем дням, что во многом были нашим Началом. Ведь и годы спустя, уже не работая в «Кругозоре», мы с Юрой часто спрашивали друг друга: «Помнишь?..»
Помнишь, как отмечали мы победу над прочими изданиями, хотя жюри, признавшее наше верховенство, было весьма своеобразным? Тогда пришла из Владивостока телеграмма: «Ограблен киоск «Союзпечати». Украдены все экземпляры «Кругозора». Другие издания не тронуты». О, какие мы стали популярные и дефицитные! Дефицит — мерило качества социалистической экономики.
Помнишь, Юра, как вел наши планерки, заседания редколлегии                             Э. Н. Мамедов? Он был тогда первым заместителем председателя Госкомитета, но значился и нашим главным редактором.
На этих совещаниях высказывались самые «безумные» идеи. Потом все коллективно на них наваливались. И те идеи, которые выживали, шли затем в дело.
Меж собой предложения слабосильные мы именовали невесть откуда пришедшим словосочетанием «хала-бала». Хотя, впрочем, и сами обсуждения именовались так. Да еще словом «топтушка». Топтали, правда, безжалостно. Но как радовались, когда кто-то тащил не затаптываемое!
Мамедов обычно не выступал в роли визирующей, отвергающей или принимающей инстанции. Он с задором включался в сам процесс выдумывания, изобретательно подводя обсуждение к искомому.
Редакция «Кругозора» была отмечена еще одной особенностью, почти все мы писали стихи. С поэтическим творчеством моих коллег сегодня знакома широкая публика — и распевающая песни Юрия Визбора, Бориса Вахнюка, и декламирующая стихи Евгения Храмова, и читающая стихотворный перевод «Слова о полку Игореве» Дмитрия Морозова. У меня за эти годы тоже вышли поэтические сборники и поэма «Смертный грех», опубликованная в «Новом мире», о чем расскажу в другой главе.
Но в «Кругозоре* поэзия была нашим средством мышления и общения. Мы переговаривались любимыми строчками и собственными экспромтами. Наши вечера-«капустники» были прорифмованы насквозь. Имели широкое хождение «кругозорские» песни, сложенные для внутреннего, редакционного потребления. Гимном редакции была «Хала-бала». (Помните? Все, что объявлялось на заседаниях редколлегии пустопорожним, именовалось так. Но так же именовались и разговоры, из которых могло выплыть нечто ценное.)
У нас были и свои собрания в домах (обычно у меня), на которых обретало первое звучание все, что слагалось каждым из нас. То и дело мы импровизировали коллективно. Заданная тема раскручивалась и закручивалась каждым. Мы перебрасывались новорожденными строфами, мы соперничали и братались.
Мы бесцеремонно вторгались в сочинения друг друга. Скажем, в Юрину песню «Зато мы делаем ракеты» я всунула свою строчку «и перекрыли Енисей». В мою повесть «Туманная эстакада» Юра накидал несколько забавностей. Я даже одному из героев дала фамилию Визбор.
О Юрином творчестве теперь написано много. Но почти ничего об особом жанре, которого он был прародителем и монополистом. Я имею в виду                   «песню-репортаж», начатую на пластинках «Кругозора», а потом перенесенную им в документальное кино. В этом особом жанре песня-повествование переплелась с документальными записями (или съемками), разговорами героев и подлинными шумами. А дело это не простое.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32