Тексты пьес

Фонограмма пластинки или фильма должна принять в себя авторское слово столь естественно, чтобы у слушателя рождалось ощущение: сама жизнь откликается стихотворному слову, аккомпанирует ему, договаривает твоими словами то, что не произнесла она, но задумала. Вкус фальши, если он возникает, будет тут горше и неприемлемей, чем в сочинении печатном. Еще бы, ведь живая жизнь говорит! И даже в том случае, когда записана она не очень точно, когда в записи есть неправда, ярлык фальши все равно приклеится к сопровождающему слову, оно будет нести ответственность.
Визборовские пластинки, на которых репор-тажные записи так органично входят в песни, что кажется: они неотъемлемая часть клавира, а песни подхватывают комментарий с естественной необходимостью вдруг зарифмовать продолжение разговора, — пластинки эти и нынче стоит переслушивать, изучать, пытаться понять секрет цельности их многоголосия.
Тут соединились таланты Визбора-барда и Визбора-журналиста. Ведь был наш Юра этаким синтетическим.
Долго я не полагала, что, написав слова «был Юрий Визбор», употреблю глагольную форму прошедшего времени в ее страшной непоправимости. Казалось, еще вчера мой любимый друг Юра Визбор был среди нас. Живой, веселый, звучный.
Но вот слово «был» отсекло и Юрину жизнь смертной чертой.
В год ухода ему едва исполнилось пятьдесят. А был он и того моложе — альпинист, слаломист, путешественник. Один из первых знаменитых «бардов». Песни его распевали повсюду. Киноактера Визбора узнавали на улицах: Борман в «Семнадцати мгновениях весны», герой «Июльского дождя», лент «Я и ты», «Нежность к ревущему зверю»…
И еще: прекрасный художник-акварелист, журналист, прозаик, поэт… И такого чертовского обаяния парень, такого блестящего юмора, что приход его в любую компанию гарантировал успех «мероприятия».
Ax, Юра на дружеских «собранках» — это особая песня! Хотя его песни сами по себе расцвечивали любую «неформальную сходку». Он и в разговорном жанре был мастак. Отменный рассказчик, Юра вовсе не стремился неостановимо держать площадку. Предпочитал пронизывать общий говор репликами, импровизированными репризами, как бы нанизывая на шомпол шумную беседу. Так произошло и в тот раз, когда я впервые услышала песню про зеленые глаза.
Мой день рождения— 31-е августа. День завершения дачных сезонов, день проводов лета. Оттого все эти события оптом завершались, да и завершаются поныне многолюдными гулянками на нашей даче. Благо гигантская открытая терраса — очень подходящий плацдарм для такого рода действ. (Дачу начинали строить в довоенные годы мои родители, когда были модны танцы под патефон или радиолу. Беспокоясь по поводу ежедневных отлучек юного                                       отпрыска-несмышленыша, мама сказала: «Пусть танцуют здесь». К невзрачной бревенчатой избушке пристроили этот танц-плац. Годы спустя уже мы с мужем перестроили и модернизировали дом, сохранив, конечно, террасу. Нужды в танцах уже Fie было, зато человек тридцать могли пировать как хотели.)
Веселье в тот день уже отмерило десяток тостов, когда на крыльце появился мой друг Витас Жалакявичус. Персонаж этот достоин отдельного рассказа, что, может быть, я и сделаю в книжке. Классик литовского кино, один из самых талантливых и своеобычных отечественных режиссеров XX века, уже всемирно прославившийся своими фильмами, и, прежде всего, лентой «Никто не хотел умирать».
При этом Жалакявичус — фигура в нашем кино драматическая: многие его картины были «закрываемы» на самых разных этапах работы. Кино-чиновников пугала смелость замыслов и недоступная для них усложненная ассоциативность мышления этого художника.
От всех нас Витаса отличали и «западные» замашки, так и не искорененные советской властью в Прибалтике. Его манеры (а не только сложноватая стилистика витасовских фильмов) то и дело приводили в гневное недоумение кинематографическое начальство. Ну кто бы тогда рискнул отказаться от кремлевского приема из-за такой мелочи, как отсутствие приглашения для жены? Витас мог. Мог он вызвать пламенную филиппику кинобосса на тему «полной утраты чувства достоинства советского человека». «Представляете, — бесновался начальник, — Жалакявичус на глазах у всего Международного кинофестиваля открывал дверцу автомобиля Марине Влади!»
Из сказанного, однако, следует, что порочные выходки Жалакявичуса были жестами истинного мужчины. Западного мужчины. В этом образе он и возник на моем крыльце с букетом черных, да, да, черных роз. При тогдашней скудости цветочного рынка такой изыск был почти неправдоподобен.
Юра Визбор и сказал:
— Что же символизирует такой изыск, гадали ошарашенные трудящиеся.
Теперь-то известный фильм нас просветил: «черная роза — эмблема печали». Но в те годы  фильма еще не было, а что такое печаль — мы не хотели знать.
От воткнутого за стол Витаса общество тут же  потребовало тоста. Он встал: — Галерею невероятных, прекрасных российских женщин мне открыла русская классика. Но, когда я познал Галину… — Витас сделал задумчивую паузу, которую тут же заполнил Юра:
— Стыдитесь, сэр! Вы не на Балтийской окраине. Вы все-таки в России. У нас не принято публично порочить замужнюю женщину!
Жалакявичус означил на лице одну из персональных своих улыбок — быстрый промельк губ при неподвижности лица и строгости глаз. В чем, мол, дело?
Под общий хохот сидящая рядом с Витасом моя подруга Неля Альтман объяснила иноплеменному гостю, что в русском языке глаголы «узнать» и «познать» предполагают совершенно разный характер отношений между мужчиной и женщиной. Замечу: Витас был крупным специалистом по сокрушению дам. Виртуозно владея искусством обольщения со всеми тонами, полутонами и обертонами, он со временем бросал вчерашних возлюбленных, выпуская их в мир глубоко несчастными.
Но вереница претенденток на роман с Жалакявичусом не скудела. Я звала ее — «очередь на Голгофу».
Так что витасовская оговорка могла и меня в глазах присутствующих сделать обреченной очередницей.
Кстати, о витасовых отношениях с русским языком, которым владел превосходно, хотя, поступая в Москве во ВГИК, не знал почти ни слова. Изрядно «приняв», Жалакявичус начинал очень изобретательно материться. Как было и в тот вечер.
И та же Неля спросила его:
— Витас, а как вы выражали неудовольствие, когда не знали русского языка?
На что тот ответил:
— Во времена, когда я не знал русского, мне эти слова не требовались.
Как принято говорить, беседа (она же — гулянка) затянулась далеко за полночь.               А ночь, в свою очередь, заполнилась различными событиями.
Гости разбрелись по комнатам, но так как спальных мест явно не хватало, большая их часть развалилась на диване, креслах, ковре в гостиной. Вдруг кто-то просунулся в дверь и крикнул:
Срочно нужна машина!
Юрик, посмотри, что там стряслось? — попросила я.
Как выяснилось позднее, одна немолодая, но еще вполне прелестная дама умудрилась в объятиях того же Витаса вывихнуть скулу. Необходимо ехать в травмпункт. О чем Юра и доложил:
— Первые жертвы невооруженных конфликтов. — И с грустью добавил: — Вот таковы классики в быту: сначала они дарят даме цветы с невнятной символикой, потом публично позорят ее, а сами не мешкая отправляются изменять ей.
Как положено заботливой хозяйке, я пошла отвозить в больницу пострадавшую приятельницу. В свете фонаря я увидела, что лобовое стекло моей машины покрыто серебристой испариной росы, и легкомысленно начала отирать его ладонями. Что-то тут же впилось в кожу: это была не роса. Упавшая шишка обратила стекло в тончайшую паутину трещин. Надо было посылать другую машину, я вернулась в дом.
Почему-то все присутствующие в ужасе уставились на меня, а Визбор объявил:
— Явление второе: те же и леди Макбет. Взглянув на руки, я обнаружила: с располосованных ладоней капала кровь.
Поскольку все автовладельцы были пьяны, повез пострадавшую безотказный Юра Визбор, где-то оседлавший попутку. Витас сопровождал жертву.
Эпизод по сию пору вызывает у меня восхищение заботами женщин, не покидающими их даже в минуты опасности. Как рассказал мне позднее Юра, в регистратуре больницы мою травмированную красотку долго мучали анкетными вопросами: где живет, где работает, каков возраст. Изнемогая от боли, еле ворочая вывихнутой скулой, дама на последний вопрос ответила, не дрогнув:
— Двадцать девять.
Легковерная регистраторша приняла сообщение как данность. Но, поскольку больной было под пятьдесят, Юра поддержал ее:
— Не клевещите на себя. Я же был у вас пионервожатым. Вам от силы двадцать пять.
К моменту возвращения скорбной экспедиции всех остававшихся в доме уже сморило, разговоры утихли. А Визбор оставался бодр.
Позор! — кликнул он обществу. — Как измельчал народ! Всего четыре часа, время штурма.
Какого еще штурма? — сонно осведомился кто-то.
Цвет советской литературы обычно в это время затевает битвы. Вот когда справляли день рождения Алексея Толстого, гости на его даче разбились на две партии, одна из которых забаррикадировалась в доме, а другая под водительством хозяина, Алексея Николаевича, графа Толстого, начала осаду. Осажденные на втором этаже вскипятили чайник и пытались облить наступавших. И тогда граф бросил клич: «Поджигай дом!» Вот что значит настоящие писатели! А вы?
Плодотворная дебютная идея, — мрачно сказала я, памятуя, что, согласно утверждению классика марксизма, «идея становится материальной,
когда она овладевает массами».
Слава Богу, массы на Юрин призыв не откликнулись. Дом уцелел. Утром веселье зашумело с новой силой. И даже более организованно: роль тамады взял на себя лихой генерал-грузин. Дело в том, что обычно все домашние застолья я веду сама. Но наличие дамы-тамады претило генералу, воспитанному в грузинских традициях. Больше подобного безобразия он терпеть не мог и вдохновенно пустил в ход витиеватую тестовую стилистику. Сказав нечто закрученно-хвалебное в адрес именинницы, хозяйки дома, генерал подвел черту:
— Так выпьем за нашу зеленоглазую королеву!

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32