Тексты пьес

Всматриваясь в тяжелые стены собора, я вдруг представил себе, что в этот день несколько веков назад какой-нибудь юноша молил здесь судьбу быть благосклонной к нему в завтрашнем поединке. А там — дама сердца дрожащими руками протянула ему свой амулет, надеясь, что он отведет смертельный удар в предстоящем бою. Я услышал топот всадника по булыжной мостовой… И спросил себя — для чего же благородный юноша шел на смертельный поединок? Не для забавы — в это я не верил.
Вероятно, для него это был путь доблести и чести. Может быть, единственная возможность самоутверждения.
Быть может, и для них сейчас это вопрос жизни и смерти
Я понял, что надо снимать турнир.  По возможности, вскрывая характеры и борьбу страстей. А предварительные съемки пусть будут материалом для отступлений. Раз есть борьба, значит, есть и интрига. Турнир должен стать фабулой всей вещи.
Я вернулся в спортивный зал, и не узнал своих знаковых.
Звенели латы. Пела труба. На копье развевался Стандарт.
Шла последняя тренировка перед чемпионатом, последняя репетиция, На льду оказались сразу все будущие соперники. По бортикам в разных концах площадки стояли тренеры.
Жук стоял угрюмее обычного, сжимая в руке ненужный уже сейчас секундомер. Тарасова успокаивала Черняеву, которая необыкновенно вдруг испугалась, что не прокатает гладко программу. Тревожно смотрела Чайковская. Ее измученное,   бледное лицо разрезала рисованная улыбка.
Летичевский успел снять ее в этот момент. Один из самых точных портретов Елены Чайковской, так мне кажется.
Зрители уже заполняли трибуны. Турнир начался…
О, как яростно соперничали наши герои в эти минуты! И сколько сил прибавляло им соперничество!
Для зрителей они еще могли натянуто улыбнуться. Но за кулисами скрежетали зубами, плакали, истерично смеялись.
И, я заметил, это было не просто честолюбивое желание славы. Нет, я понимал, что они защищали свое достоинство. Это была борьба настоящих мужчин. Это была борьба женщин. Разыгрывались не места на пьедестале. Разыгрывалось человеческое счастье, отстаивалась любовь.
Внутри пар тоже шло соперничество. Скрытая борьба происходила иногда и между учителями и учениками. Борьба, которая совершенствовала их искусство.
Зрителю кажется обычно, что перед ним — милый, прекрасный танец. А на самом деле это ринг, где удары, может быть, не менее болезненны и страшны, чем в боксе.
Я уже видел, что спортивным танцем руководят страсти.
Моисеева и Миненков — это было свидание еще не проснувшихся детей. Уланов, Роднина, Сурайкин, Смирнова — уже разыгрывали первый акт какой-то шекспировской пьесы. Зритель еще не догадывался об этом. Но в их танцах появилось напряжение подлинных страстей.
Я думаю, что фигурное катание — это всегда маленькие спектакли о любви. Такой уж это вид спорта. Правда, бывает и здесь брак по расчету. Но тогда смотреть неинтересно.
Не стану описывать весь ход соревнований в подробностях. Два дня мы мучились и страдали вместе с героями. Фильм есть фильм. И пересказать его невозможно.
Мы старались поровну делить свои симпатии. Но картина, всё равно субъективный взгляд на событие. Вот трансляция — другое дело.
На монтажном столе я стремился «сыграть» в фильме героев так, как их увидел, как понял для себя. Хотел показать драматическое состояние соперников. Не игру мышц, а борьбу жизненных позиций. Столкновение  личностей.
Картину я собирался назвать «Искусственный лед».
В конце концов, разве так уж существенно поле, на котором сполна раскрывает себя личность? Это соображение примирило меня со спортом навсегда.
И все-таки в фильме есть некая двойственность. Я ничего не хочу сказать дурного про опытнейшего сценариста Д. Полонского. Нет, фильм в равной степени принадлежит и ему. Но вообще, мне кажется, двух авторов в картине быть не должно. Юридически соавторство — пожалуйста. Но автор может быть только один — по строю мышления, по концепции.
Либо сценарист должен раствориться в режиссере, либо режиссер полностью подчиниться сценаристу. Компромиссы ослабляют произведение. Творческая воля должна быть единой. И весь документальный материал подвластен этой воле. Тогда, только тогда можно выстроить цельное произведение.
Я не сделал этот фильм так, как хотел. Не хватило мастерства и внутренней свободы. Мешал вопрос: а можно ли? И хотя наша работа получила на международном фестивале спортивных фильмов в Кортина-д’Ампеццо главный приз, я убежден, что это был еще не спектакль документов, а черновой прогон — всего лишь репетиция.
После этого фильма я всюду искал в документальном материале «игровой момент». Искал, понимая, что «игровой момент» возможен в любой теме. Надо лишь увидеть подлинную жизнь своих героев, увидеть, чего они на самом деле хотят, чего добиваются.
Когда-нибудь кто-нибудь снимет такой спектакль до конца.

МОНОЛОГ КРИТИКА
Однажды у меня со знакомым критиком, который часто пишет газетные рецензии, был разговор. Я записал его по памяти. Критик говорил:
— Я сторонник разумного документального телекино, то есть такого, которое, прежде всего, возбуждает мысль, а не чувство. Чтобы возбудить мысль, необходимы новые факты, нужна широкая и объективная информация.
Мне не требуется художественная форма, она только затрудняет восприятие реальных фактов. Мне вообще не нужно, чтобы между мной и фактом стоял кто-то — художник, интерпретатор. Пусть сядет где-то сбоку и, если ему так хочется, высказывает свои суждения или проявляет свои чувства. Лишь бы он не заслонял мне реальный мир.
Когда мне захочется посмеяться или поплакать, я пойду в театр, в цирк, в кино на игровой фильм, наконец!
Пожалуйста, вы можете эти зрелища доставить мне на дом с помощью телевидения. Я вам буду только благодарен. Но документальный телефильм это уж, извините, другое. Это работа для моего ума, способ познания реальной жизни не через субъективные ощущения автора, а напрямую.
Для меня телефильм это телескоп, с помощью которого я изучаю мир. Изучаю, обратите внимание, не чужими глазами, а своими. Телефильм это окно в мир, через которое я могу увидеть решительно все, что мне интересно, как люди живут, как работают, как поступают в том или ином случае…
Конечно, я вижу все это благодаря вам, документалистам. Так что вступайте в жизнь, исследуйте, ставьте вопросы, фиксируйте ответы. Только не подсовывайте мне заранее ваших выводов.
Идеальный случай документального телекино, по-моему, выглядит так: я, зритель, отправляю киноэкспедицию на место, которое меня интересует; корреспондент постоянно поддерживает со мной связь, транслирует мне факты, с которыми сталкивается; я по прямому проводу посылаю ему запросы: посмотри это, спроси то. Забота корреспондента добыть для меня максимум информации.
Моя киноэкспедиция работает так же, как, скажем, экспедиция геологов. Они добывают мне кусочки породы, а я уже анализирую их в своей лаборатории. И обхожусь без всяких художественных красот. Без учителей и назойливых комментаторов. Я не ребенок. Сам разберусь, что к чему…

ШАХТЁРЫ
Голос за кадром:
Только что они были в лаве. Не остыли еще. Не проходит это сразу — напряжение всей смены.
А что было? Так, обычно. Ну, там головку транспортера завалило… В нижней нише стойки выбило… Порожняка не давали, это уж как водится…
А девяносто вагонов накачали. В общем, план есть.
Да… не отпускает лава. Держит. И так всякий раз после ночной смены, когда клеть летит, как сумасшедшая, с горизонта восемьсот восемьдесят на-гора…
В работе проявлялись характеры.
Так начинается фильм «Шахтеры». А познакомились мы с нашими героями, можно сказать, случайно. Ездили по разным шахтам. Никак не могли остановиться на объекте будущих съемок. Были и на Трудовской, как раз в тот момент, когда Иван Стрельченко поставил новый рекорд. Работали там люди хорошо. Но слишком уж часто снимали их разные корреспонденты. А это вредно, если задумываешь серьезную картину.
Нет, материал надо искать нетронутый…
Нам хотелось сделать фильм о простом рабочем человеке, не обремененном лишней славой.
И вот однажды сценарист Леонид Дмитриев вернулся после долгих дневных поисков, уставший от шахтерского гостеприимства, так сказать, ни жив ни мертв. Но в руках сжимал фотографию Петра Брухаля. Со снимка смотрел высоколобый большеглазый человек с застенчивой улыбкой.
Утром мы помчались на шахту. Брухаль еще не вернулся с ночной, так что знакомились сначала заочно.
Парторг шахты нам сказал тогда:
— Он не совершал подвигов. Нет у него и мировых рекордов, как у Ивана Стрельченко. Но вся жизнь Петра Мартыновича Брухаля на нашей шахте — это беспрерывный двадцатилетний подвиг.
А редактор местной многотиражки добавил:
— Беритесь, ребята, не пожалеете. Народ в бригаде у него что надо.
Мы взялись. Потому что шахта была особенная. Потому что люди здесь работали как на войне. И еще потому, что у Брухаля в жизни оказались такие чистые голубые глаза…
Вообще-то в этой шахте по нормам техники безопасности снимать нельзя: шахта взрывоопасная. Глубина больше тысячи метров, жара в лаве под сорок, повышенное горное давление. Недаром каждый день трясут пласт взрывами, предупреждая выбросы. Но берут они знаменитый смоляниновский уголь, по сравнению с которым любой другой уголь просто солома, как тут говорят.
Никто из документалистов никогда здесь не снимал. Нет даже фотоснимка в лаве. В самом начале, когда мы только приехали, какой-то молодой шахтер сказал: «Да не снимете вы ничего, пороху не хватит. Сделаете липу. Я этих фильмов во сколько насмотрелся в кино…»
Разговор запомнился.
Работу над сценарием начали с того, что провели в лаве с бригадой Брухаля смену. Сценариста и режиссера встретили под землей весело. Когда мы ползли на карачках из конца в конец лавы (а это более ста метров), задыхаясь от жары и откровенно испытывая ужас, шахтеры по-доброму над нами подтрунивали. Я бывал раньше в шахтах, но такого, как здесь, вообразить себе не мог.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41