Тексты пьес

А ещё из семейной хроники надо сказать, что папин дед в «Первую Империалистическую» выпускал в Минске махорку «Тройка» для всей русской армии, за что и пострадал, потом при светской власти был объявлен «лишенцем» и дрожал до самой смерти, когда слышал стук в дверь. А другой дед был героем-любовником в «Незлобинском» театре, который после революции стал Центральным театром для детей. Но бабушка сказала — или театр с этими «девками» или семья… И дедушка ушёл из театра. С тех пор в нашей семье все старались быть подальше от театра и от махорки. А курили «Беломор», «Дели» или «Казбек».
Но ко мне это не имеет прямого отношения.
Документалистом я стал уже в пять лет, когда понял главное — жизнь интересна только тогда, когда есть, что вспомнить. С тех пор я учился запоминать как можно больше, о чём и написал в авто биографической повести «Гибрид». А всё, что коснулось меня лично в «пожилом» возрасте,  я  всегда пытался показать в своих фильмах.
В конце концов, я даже не знаю, где кончается моя история и начинается история моей картины. Я снял много фильмов, но картину я нарисовал одну.

АВТОПОРТРЕТ В ИНТЕРЬЕРЕ

Я пришел на телевидение, можно сказать, с горя.
Это была после сталинская и до хрущёвская, смутная, но короткая пора и мало кому пришла охота рассказать об этом времени всерьёз. Ну, и правильно. Жили себе люди, как могли…
Вообще с юностью  мне как-то не повезло. После школы на первом курсе МГУ я запоем читал Ленина. Сталина не уважал за примитив. Но считал, что оба не знали жизни. Такого же мнения придерживался, по-моему, и Миша Горбачёв, который учился на курс моложе. С классиками  он тоже спорил.
На семинарах меня за это драли «по чёрному». А уму-разуму учил бывший муж моей тетки Виктор Ардов. Писатель он был никакой. Большой друг Анны Ахматовой, но мужик явно не глупый. Человечество он делил на две неравные доли. Жрецы и быдло. Первые всё знают, но молчат. Когда совсем невмоготу, дерут какую-нибудь «рыбку». Это способствует и прочищает мозги. Можно прожить, конечно, и «быдлом», но для этого надо напрочь свинтить голову…
Родня была счастлива и думала, что эти поучения меня спасут.
Я категорически не соглашался и всех уличал в «мещанстве и карьеризме». Стихи писал не хуже Маяковского:
Вам,
считающим мелочь мыслей.
Вам,
спокойным от равнодушия.
Сердцам глухим,
и чувством нищим,
Пою сегодня гимн, от удушья!
Не зная страсти,
бури-плесканья.
Уже в восемнадцать,
мечтая о пуговице,
Вам ли понять, океаны страдания,
Плещущим жизнь в дождевой лужице.
А если с сердца
кожа содрана?
Навыкате бьётся
огромный комок?
А если к нему
голова подобрана?
И мысль бурлит, как с горы поток?
Тогда, иль умри,  пораженный плесенью,
Похорони себя живой!
Морскую воду сделай пресною.
Или в стихи окунись с головой…
Хотел бы я взять,
ну, как её — ЭТУ?
Сердце за горло!
И в форточку выкинуть.
Как самую из всех фальшивую монету!
Но нет на это сил, и воли нету…
В однокурсницу влюбился по уши, но был отвергнут.
Вот тогда я и двинулся на театр. Сыграл Бобчинского у Евгения Симонова в «Рабочем театре». Кстати, Евгений Рубенович считал меня прирожденным комиком и очень сам смеялся, когда ставил гоголевского «Ревизора».
После университета я попросился, куда подальше.
Родной дядька качал головой и говорил — Советская власть есть везде. Он оказался прав. Когда я забрался в Переяславку, это за Хабаровском в сторону Владивостока, жрать там было нечего совершенно, но Советская власть была. Всюду и всегда.
Проработав после Университета некоторое время следователем, а потом актёром в Краевом театре, я пришел к печальному выводу, что надо возвращаться в Москву и ещё немного подучиться.
Окончив режиссерские курсы при Щукинском училище у самого Захавы, поиграв два года на сцене Рабочего театра, которым руководил Евгений Симонов и вся самая талантливая вахтанговская молодёжь — Ульянов, Шлезингер, Этуш, Смоленский я уже чувствовал себя профессиональным актером и хотел большого искусства. Надо признаться, что амбиции у меня были «наполеоновские».
Уже в восемнадцать лет я написал инсценировку «Саги о Форсайтах» Голсуорси и предложил её самому Товстоногову. Сочинил кучу стихов про любовь. И даже поставил «Баню» Маяковского на студенческой сцене, первым после Мейерхольда. «Баня» была под запретом в те годы и нам хотелось нанести «смертельный» удар по бюрократизму. Мне и моим сокурсникам  казалось, что спектакль получился конгениально. Победоносиков играл весь спектакль на пьедестале посреди сцены, время от времени, замирая в позе вождя. И только в конце гигантский портрет Маяковского, падая с колосников, сшибал его на землю.
За эту постановку меня чуть было, не исключили из Университета, но девчонки с факультета отбили. Через пару лет великий Юткевич, когда собрался ставить «Баню» в Сатире, даже попросил меня изложить ему «экспликацию».
В общем, я чувствовал себя уже большим художником и очень обиделся, когда не взяли ни в театральное училище, ни во ВГИК.
Рошаль на экзамене потребовал от меня «раскадровать» Верхарна. Он был великий эрудит и ненавидел советских «недорослей».
А Юрию Завадскому на вступительных я читал Маяковского заливисто и размахивая руками:
Били копыта, пели будто:
Гриб, граб, гроб, груб.
Ветром опита,
Льдом обута,
Улица скользила –
Лошадь на круп грохнулась…
Завадский меня не понял. Он терпеть не мог Маяковского. Но всё это я узнал, к сожалению, много позже.
Для показа труппе Художественного театра я выбрал Гамлета /такой был чудак/, а экзаменовали меня сплошь одни великие — Топорков, Станицын,  Прудкин, Масальский, Тарасова, Кедров — в общем, весь цвет школы Станиславского.
- Быть или не быть, вот в чем вопрос… /Из глаз брызнули настоящие слёзы/
Невинный – знаменитый теперь мхатовец, — поступал вместе со мной и подглядывал с восторгом в щелочку: «Ну, уж тебя возьмут. Первый номер!»
После меня на целых полчаса застопорилось прослушивание новобранцев. Наконец, вышел Радомысленский, легендарный директор училища, обнял меня по-отечески и сказал: «Они дружно решили – не быть! Потому что ты уже сложившийся артист, но другой школы».
Вот так лихо начиналась моя творческая биография!
Пришлось устраиваться «пом-режем» на студию научно-популярных фильмов, где тогда делали «болты в томате» или создавали  «нетленку» на темы сельского хозяйства.
«Это даже хорошо, что теперь нам плохо» — была такая песенка!
Изучая азы кинематографа, приходилось мыть свиней, чтобы они прилично играли в кадре.
Через два года после кинематографических «мытарств» я неожиданно попал на телевидение. В этот момент на студию прибивало неудачников. Неудачных юристов, неудачных актёров, неудачных востоковедов, врачей, журналистов, инженеров. Телевидение притягивало всех, кому делать было нечего, потому что это было новое поприще и специалистов взять было неоткуда. Почти как теперь.
На студии пришла целая армия людей, для которых телевидение  «тера инкогнито» — неизвестная земля.
Телевидение привыкло жить одним днем. Не заглядывая далеко вперёд, и не оглядываясь. Не знаю другого дела, где бы относились с таким равнодушием к опыту предыдущих поколений. А жаль. Не стоит изобретать велосипед, когда на нём уже гоняли папы, мамы и даже дедушки с бабушками, правда, все они жили в другое время и с другим «человечеством».
Если считать образование творческого объединения «Экран» в 1967 году за момент рождения профессионального кино на телевидении, то  мой рассказ начинается за одиннадцать лет до «новой эры».

БОЛЬШАЯ ПЕРЕМЕНА

На студию меня привел  Юрий Зерчанинов. Мы вместе заканчивали юридический факультет МГУ, разъехались на год после окончания, потом, вернувшись в Москву, никак не могли устроиться на работу. Вот я пошёл помрежем на Научпоп, а его взяли на телевидение редактором по спорту. Через год стал выходить один из первых телевизионных журналов «Физкультура и спорт», и Юра пригласил меня уже как большого «специалиста по кино» сделать киностраничку в журнале. На дворе была весна пятьдесят шестого года, строились Лужники — будущий стадион имени Ленина. Вместе с ассистентом оператора из «Научпопа» Димой Гасюком мы «пошли в бой». В руках у него была отцовская камера с пружинным мотором. К слову сказать, вся знаменитая фронтовая хроника была снята именно такими «АЙМО». Завода хватало на 8-10 метров, в бобышке помещалось тридцать метров 35 миллиметровой пленки. Пленку Дима «сэкономил» на каком-то фильме. Тогда Научпоп жил довольно жирно по лимитам. И вот мы уже ползаем по стройке и снимаем «настоящее» кино для телевидения. На самом телевидении  кино еще никто не делал, пользовались с барского стола «Большого кино». Проявили мы материал на студии «за бутылку», смонтировали за «шоколадку» тоже на киностудии. Я написал текст, а диктор прочел его прямо в эфире из вещательной комнатушки. И музыка к «очерку» была. Некто бегал с мрачным видом между  тремя шкафами-магнитофонами, меняя по ходу дела «бобины» с легкой классикой. Так начиналось кино на телевидении и кино в моей жизни. И во всём этом виноват был, конечно, Юра Зерчанинов, которого скоро выперли с телевидения за какие-то грехи, и он стал лучшим репортёром «Комсомолки», а я так и остался при спортивной редакции Центрального телевидения. / С Юрой я ещё сделаю много любопытных картин. Но это будет много позже, уже на «пост советском» пространстве/. Я никогда не разбирался в спорте, не понимал и не любил его. Меня приспособили к «низовым» спортивным коллективам и я лепил эти очерки вскоре уже на телевизионной технике, которой стало обзаводиться телевидение.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41