Тексты пьес

Только что у Табачникова было такое веселое и озорное лицо мальчишки, и вдруг в одно мгновение оно стало серым и растерянным.
Табачников:
- А буквально через час мне позвонила девушка, секретарь комитета комсомола нашей школы, и сказала, что все мы, комсомольцы, призваны в военкомат — повестки разносить мобилизованным.
И снова хроника возвращает нас в атмосферу первых дней войны.
…Сумрачный свет едва проникает сквозь густые кроны деревьев. Рука осторожно коснулась тела березы.
Глезин:
- В первый день войны на одном из участков шоссейной дороги Волоковыск — Слоним после очередного налета вражеской авиации я оказался совершенно один в небольшой роще…
На фотографии немного удивленное  лицо младшего политрука Бориса Глезина.
Глезин:
- Фашистские парашютисты начали проческу леса. Я присел пониже к кусту и с пистолетом в руке жду, когда ко мне ближе подойдет гитлеровец…

Мы попытались методом субъективной камеры передать обстановку действия. Откровенно говоря, несмотря на все старания оператора, кадр не получился. Что-то было в этом приеме ненастоящее, как мне теперь представляется. Какой-то рудимент, оставшийся от замысла «сыграть ситуацию». Видимо, не только актера трудно совместить с документом, но и «игровую» камеру. Думаю, что в актерском эпизоде эти переброски по деревьям под свист пуль были бы вполне естественны, а здесь они вдруг оказались чужеродными. В дальнейших эпизодах мы отказались от такого приема.
Глезин рассказал, как, попав в безвыходное положение, он решился на самоубийство и только случай спас ему жизнь.
Сложность эпизода состояла вовсе не в поиске изобразительного решения. Необходимо было сделать достоверной для зрителя ту давнюю ситуацию. Это важно было и для характеристики времени и для раскрытия образа будущего комиссара отряда. Убедить могла только исповедь, то есть высшая степень душевной откровенности. Но исповедь не терпит публичности.
Я убрал почти всех со съемочной площадки, максимально удалил камеру, спрятал микрофон. А главное, попытался найти такую тональность в общении с героем, которая позволила бы говорить о сокровенном. Думаю, что это мне удалось не вполне. Как я потом убеждался, у многих этот эпизод, несмотря на его исключительный драматизм, меньше запечатлелся в памяти, чем мне бы хотелось.
Сдержанность, которая составляет основу характера Бориса Львовича Глезина, которая является свойством натуры и следствием воспитания этого прекрасного человека, делала его особенно трудным для съемки синхронной камерой. Во всяком случае, монологом в начале картины я остался больше доволен. Там голос был записан отдельно, изображение снималось отдельно. И несинхронное совмещение оказалось более эмоциональным. А мы-то привыкли думать, что синхронная камера «лучше» немой. Оказывается, не всегда.
17 июля… Этот день ничем не отмечен в анналах истории, но для героев картины он стал поворотным моментом в их судьбе. В этот день, еще не зная друг друга, они пришли на стадион «Динамо», где собирала добровольцев
ОМСБОН — отдельная мотострелковая бригада особого назначения.
Табачников:
-  Меня пригласили в Сокольнический райком комсомола, а потом послали в ЦК комсомола. Там со мной беседовали серьезные, разбирающиеся, видно, в психологии молодого человека люди. Сказали, что подхожу для службы в специальных каких-то частях, которые формируются только из добровольцев — комсомольцев, спортсменов, московских студентов. И что, если я согласен вступить в такую часть, я должен поехать на стадион «Динамо». И вот я уже не помню, на каком транспорте, но очень быстро добрался от Ильинских ворот сюда…

Мы снимаем этот эпизод на пустых трибунах стадиона. Каждого из участников расспрашиваем отдельно. Общий рассказ должен получиться на монтажном столе. Всякий раз перед интервью на какое-то время оставляем человека одного. Вижу, как обстановка стадиона, мало чем изменившегося с довоенной поры, им помогает. Они вспоминают не вообще, а конкретно, и эта конкретность рождает волнение.
Файнгелеринт:
- Приехал на метро. И, по-моему, вон там, у первой станции вышел… Здесь уже была большая толпа. Вот в этом здании, где общество «Динамо» находится, заседали комиссии. Врачи по кабинетам… Их было много… Очень просто, ничего праздничного, ничего торжественного не было. Война же шла, не до праздников было. (Усмехнулся.)
Калошин:
- Я рассказал о себе. Сказал, что работаю на московском мотоциклетном заводе испытателем. А председатель комиссии мне вдруг говорит: «С такой специальностью в армию не возьмем». Я очень расстроился, хотел уходить домой и в этот момент увидел своего товарища по школе Валентина Никольского. Он мне говорит: «Эдик, ты чего такой расстроенный?» Я рассказал, что меня не берут. Тогда он говорит: «Не падай духом. Завтра пройдем. Завтра обманем, а пройдем…»
Файнгелеринт
Мы сразу со Шмыловским договорились. У меня зрение хуже, чем норма, а он был менее здоров, чем я, внешне. Так мы сообразили: я пошел к терапевту вместо него, а он — вместо меня к глазнику.
Большой, грузный человек, милый и  необыкновенно мягкий, такой типично штатский,   близоруко   щурясь  и несколько смущаясь, рассказывает начало своей   военной истории. Как-то не сразу верится, что перед нами — бывший комсорг партизанской бригады, взрывавший вражеские эшелоны, убивавший врагов в ближнем бою. Невольно подумалось: какая же сила любви и ненависти вложила в эти добрые руки оружие!
Друца:
- После того как мне выдали документы, я поехал на завод и встретился в проходной с женой. Я сказал ей, что ухожу в армию. Мы шли некоторое время молча. Потом она сказала: «Если бы ты не пошел в армию, я и разговаривать с тобой не смогла бы».
Каждое новое лицо мы представляем зрителям фотографией того времени, о котором идёт речь.
Так выстраивается в нашем фильме своеобразная портретная галерея. Эти карточки, переснятые, как правило со старых удостоверений, дали неожиданно много. Особенно повезло с фотографией Колошина. Он сфотографировался, оказывается, как раз 17 июля.

Колошин:
- Я схватил то, что мне выдали здесь, — гимнастёрку, брюки, шинель, пояс, пилотку, вещь мешок с запасом продовольствия на двенадцать дней – и пошёл к парикмахеру, который меня тут же остриг «под Котовского». И когда я надел пилотку, чтобы сфотографироваться, то увидел, что она мне как раз до ушей…
Галерея лиц. Люди они сейчас не схожие, жизнь давно их развела по разным дорогам. И говорят они очень по-разному. Было совсем не просто свести их монологи в единый рассказ. И всё-таки он получился – не только благодаря общему месту действия, но главным образом потому, что удалось воскресить в этих людях настроение, которое владело ими в тот трудный час сорок первого года.
Табачников:
- Пришёл домой. Дома никого не было. Мать была на работе. Война то шла уже месяц почти, все работали днями и ночами… И я обнаружил на столе свою фотографию. Не знаю, может быть, мать готовилась взять её с собой? На обороте этой фотографии я написал. «Это я, мама, ухожу на фронт.  Немцы меня будут помнить». (с трудом сдерживает вдруг подступившие слёзы). Вот так кончилась моя юность и для меня началась настоящая война.
Оператор медленно повёл свою камеру по пустым трибунам, а потом вышел на самый общий план. Огромная чаша стадиона.
Торжественно прозвучал хор:
«Как это было! Как совпало –
Война, беда, мечта и юность!
И это всё в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!…
Очнулось! Очнулось…»

Счастливая идея пришла композитору Илье Катаеву: вся музыка в фильме звучит лишь в хоровом исполнении. Даже оркестровые, по существу, куски даны голосами. Возникает некое единство синхронных монологов действующих лиц и закадрового музыкального сопровождения, усиливая тему и настроение народной трагедии. Я просто не представляю себе нашей картины без этой песни и без этого хора:
«Сороковые, роковые
Свинцовые, пороховые…»
Суровые скорбные лица бывших солдат. Замерли люди у Вечного Огня.
Среди них мы видим наших героев.

Выстрелы. Стрельбище Динамо под Москвой в Мытищах.
Телегуев:
- Военная подготовка сначала велась, как бы в спешке. То есть чувствовалось, что мы скоро должны вступить в дело. Нам никто прямо не говорил о том, к чему нас готовят и, как будут использовать. Мы были готовы ко всему, но процесс подготовки наводил нас на определённые предположения. Ещё в Центральном комитете, когда решался вопрос зачислить или не зачислить меня в эту часть, спрашивали – умею ли я ориентироваться ночью, могу ли стрелять снайперски, ходить на лыжах. Потом, сама подготовка на стрельбище, тоже была не обычна для простой воинской части – нас учили подрывному делу. Всё это заставляло нас думать, что часть необычная, ещё одно обстоятельство говорило, за то, что нас готовят выполнить, какое- то особое задание. Рядом снами располагалось подразделение полит эмигрантов…

Мы снимаем торжественный сбор ветеранов бригады особого назначения. Увидим радостные, разгорячённые встречей лица людей. Среди них поляки, болгары, испанцы… Услышим легендарную песню «Бандьера роса» и прочтём на мраморной доске слова: «Здесь на стрельбище «Динамо» в первые дни Отечественной войны формировалась отдельная мотострелковая бригада особого назначения, личный состав которой героически сражался на фронтах и в глубоком тылу противника». А Евгений Телегуев скажет:
- Войну мы представляли себе очень упрощённо. Думали так, вот выведут на позиции и скажут: «Отсюда отступать нельзя». Потом будет бой. Может быть, два-три боя… Или я выдержу, или погибну. О том, что придется воевать долго, столкнуться с неимоверными трудностями, огромными переживаниями, голодом, холодом,  такого понятия у нас не было…

16 октября… Эта дата памятна, вероятно, многим, особенно москвичам. Тяжелый для обороны Москвы день. Именно в этот день наши герои в составе батальонов ОМСБОН вернулись из Мытищ в столицу, чтобы защитить ее или умереть в ней.
Мы раскрываем военную карту полковника Иванова, где он красным карандашом утром 16 октября отметил участки обороны: Пушкинская площадь, Садовая, Белорусский вокзал.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41