Тексты пьес

Камера медленно движется от лица к лицу. Когда кончается ряд живых, над осиротелыми солдатскими мешками возникают фотографии тех, кто не вернулся с войны.
«Война гуляет по России, Война гуляет по России… А мы такие молодые!»
Несколько минут они стояли молча. Молча вглядывались в лица молоденьких ребят в военной форме. Уже оркестр перестал играть. А оператор все снимал. Нам казалось, что мы впервые видим наших героев так близко…
Кабинет Прудникова. Михаил Сидорович   раскрывает дневник и рассказывает:
— Я понимал, что беру на себя большую ответственность, делая эти записи. Но были предприняты некоторые меры предосторожности. Дневник хранился у меня вместе с другими самыми важными документами, в том числе и шифровальной таблицей, в специально подготовленной сумке. (Показывает сумку.) Сумка была заминирована. Устройство было сделано так, что человек несведущий при   открытии этой сумки взорвался бы сам и, естественно, взорвались бы эти документы…

Существовал строжайший приказ, запрещавший вести дневники на фронте. Поэтому такого рода записей сохранилось от того времени очень мало. Дневник Прудникова стал для нас не только опорным документом, источником фактов. В нем — что не менее дорого — передана атмосфера времени, которому посвящен наш рассказ.
Действие фильма переносится   в   белорусские   леса, вблизи от Полоцка, куда после труднейшего многодневного перехода попали наши герои. Тогда, весной сорок второго, это был глубокий тыл врага. Звучат дневниковые записи:
«28 апреля. Остановились в лесу. Все мокрые. Ноги красные, окровавленные. Костры разводить нельзя, сразу заметят. Отвлечься бы куревом — нет табаку. Мох курить надоело…
30 апреля. Всю ночь и день были в окружении. Фашисты все накапливались вокруг леса,   где   мы были, потом открыли огонь из минометов. Надеялись, что мы бросимся бежать, а они переловят   нас, как котят. Вечером вышли болотами из кольца там, где они не предполагали, что пройдем…»
Спустя несколько дней в дневнике появляются короткие записи о первых диверсиях, которые удалось провести отряду.
В фильме эта хроника составит как бы фон, на котором будут развернуты конкретные эпизоды партизанской борьбы, рассказанные нашими героями. И каждый раз мы будем включать свою камеру в том месте, где действительно происходили описываемые события, и на той минуте, которая позволяет представить человека в состоянии максимального напряжения всех душевных сил.
Отряд приступил к выполнению боевого задания. Бойцы пускали под откос эшелоны с техникой и живой силой противника, уничтожали вражеские комендатуры, взрывали склады. И каждая операция требовала от них предельной самоотверженности. Ведь они были оторваны от линии фронта сотнями километров, не имея первое время ни регулярной связи с Центром, ни достаточного количества боеприпасов и даже продовольствия.
Не наладив еще контакт с местным населением, командир пока прятал отряд на озере Зверином. Положение было тяжелым. В этот момент в лагерь явился мальчишка лет пятнадцати — Петр Лисицын.
Лисицын:
Помню, Сидорыч меня пригласил сесть на один из ящиков. Затем поднес свечу поближе — так, чтобы видеть мое лицо,— и говорит: «Ну, рассказывай! Кто тебя к нам прислал?» Ну, я подумал, что он это в шутку. И тоже пошутил, что, мол, немцы…
На фотографии — жесткое лицо командира отряда.
— …Когда я расплакался, Павлюченкова дала мне кусочек хлеба с маслом. Сидорыч в этот момент вышел зачем-то из палатки. Потом он вернулся и продолжал допрашивать. Есть я этот бутерброд в присутствии Сидорыча не стал. Держал в руке за ящиком. Не знал, что с ним делать. А потом, на бутерброде было больше масла, чем хлеба. Я стал это масло незаметно счищать. Сидорыч заметил какие-то непонятные для него движения и как вдруг закричит: «Встать! Руки вперед!»
Только в результате заступничества комиссара и медицинской сестры Петя Лисицын был оставлен в отряде.
Эта драматическая сцена в пересказе Лисицына наполнена массой живых деталей. Эпизод очень важен и для раскрытия образа командира и для передачи атмосферы жизни отряда в тот период.
И все-таки у меня осталось такое чувство, что сцена не «сыграна» до конца. Чего-то в ней не хватает. Одного рассказа Лисицына и нескольких планов развалившейся землянки, мне думается, здесь оказалось маловато.
Может быть, есть ситуации, полноценно воссоздаваемые только в игровом фильме? Может быть, художественно-документальная картина не должна начисто отказываться от актера в кадре? Может быть, специфически снимая его, подчеркивая условность включения «недокумента» в документальную историю, можно добиться большей выразительности, не снизив достоверности? Не знаю.
А вот в другом случае с тем же Петром Лисицыным производит впечатление именно чистая документальность. По краю заброшенного хутора растерянно бродит человек. То и дело останавливается, оглядывается по сторонам. Глаза колючие, худощавое лицо мрачно. Я знаю, что ему хочется найти какие-нибудь приметы того канувшего в Лету дня.
Тут где-то стоял дом его отца, был сад. Но столько времени прошло с тех пор —  дороги пролегли иначе, деревья выросли, постарели, как сам человек, и теперь по чужому смотрят на чужого…
И все же он угадывает сердцем это место’ и волнуется все больше. Тогда-то мы и включаем синхронную камеру.
— В партизаны я ушел двадцать восьмого мая, когда мне было, пятнадцать лет и неполных три месяца. Вот с этих вот земель… Ушел из дома, можно сказать, по-воровски. У меня не было возможности открыть проститься с матерью, с отцом. Я только мысленно простился… взглядом. Притом я уже тогда думал, что, может, это последняя наша встреча… Взял свидетельство об окончании шести классов Булавской неполной средней школы, взял свидетельство о рождении… Ну и пошел. (Долгая пауза, он пытается с собой справиться.) Действительно, отца я больше не встретил. Через два месяца его расстреляли…
Он не сказал: «Отца немцы расстреляли из-за меня». Но он так подумал. Потому что думает об этом всегда. Гибель отца — вечный укор его совести. И это необычайное душевное напряжение врывается на экран через интонацию, через внезапную паузу, через сухие от долгого страдания глаза…
Можно ли было снять монолог Лисицына где-нибудь в другом месте? Нет. Не получилось бы.
Мы снимали его какой-нибудь час, а готовились к этому эпизоду несколько дней. Заранее вызвав из другого города нашего героя, мы говорили с ним о чем угодно, только не о том, что собирались снимать. Конечно, я хорошо знал историю Пети Лисицына и много раз пытался представить себе этот его рассказ. А вспомнить, как он уходил в партизаны, попросил словно бы невзначай, когда мы «случайно» оказались да заброшенном хуторе. Нам помогло в тот день и хмурое небо над головой.
Низко стелются тучи. Гнутся по ветру травы. Потерянно застыла фигура человека. Застыла от боли. Здесь был его дом. Вьют свои гнезда журавли над обездоленным хутором.
Пролился дождь — будто застонала, заплакала земля… Так пластически завершается этот эпизод.
В мае сорок второго года, как явствует из дневника Прудникова, в отряд пришли крестьяне из расположенных неподалеку деревень.
Мы показали этих людей еще в самом начале фильма, в прологе. Они стояли на краю дороги — торжественные, по-праздничному одетые, при медалях, ожидая своего партизанского командира и боевых товарищей. Крестьянские лица светились гордостью. Встречали по обычаю — хлебом и солью.
К ним шла колонна пожилых, штатских нынче людей, сохранивших, однако, военную выправку.
И когда два людских потока, две силы соединились, был праздник!..
Из серии в серию мы повторяем этот пролог. В нем видится нам символ войны народной, войны отечественной.
Как же происходила встреча московской группы особого назначения с населением белорусских сел в далеком 1942 году?
Мы старались воссоздать ее со всеми бытовыми подробностями.
Однажды в селе Щаперня усадили окрестных мужиков на бревнышках перед домом и стали их расспрашивать. Они вспоминали и вспоминали, перебивая друг друга, чтобы дополнить, рассказать получше, понагляднее, поподробнее.

—  Сперва было опасно. Или   полицаи   пришли, или наши. Очень трудно было узнать…
— Ночью придут, постучат в окошечко.    А кто пришел? Тут-ка уже не располагаешь языком ни в ту сторону, ни в эту…
— Як своих увидели! Ведь не надеялись, что так может совершиться… Что вот наши придут и будут нас организовывать бить врага на месте.    Они нам сразу сводку дали… Что наши борются. Не забрал немец Россию, как тут балакали.   Что Москва живет…
— Тут уже нам дух подняли. Мы   тут   уж   решили, и безо всякой там робости все   пошли в   отряд…
— Назавтра достали оружие. У всех припрятано было. Прямо аж смотреть любо, кто с наганом, кто с ружьем…
— Главное, сосед соседа не знал, что у него оружие есть. Когда коснулось,   почти все  понаходили. Старик один, ему за семьдесят было, утром принес два нагана и пулемет. В колодце хранил…
— Пришли вот сюда, в Щаперню. Сели. Командир говорит: «Вот вам задача — тут будете жить и работать. Помогать Красной Армии. Рвать, палить, разбивать — вредить врагу».
Крестьянские рассказы о войне было легко снимать. Люди держались открыто и естественно. А события партизанской жизни сохранялись в их памяти прочно, потому что остались для них главными. Искренность, часто даже наивность этих рассказов давала живое представление о добродушном и милом народе.
Первый партизан:
Ходили мы, ходили — никак нельзя было поезд спустить. Охрана туда-сюда. Не пройдешь. Тогда мы к самой казарме пришли. Там переезд у казармы рядом. Залегли. Вот они вышли, папироски в зубах — пых, пых. А мы тут лежим, ну пятьдесят метров до них. Лежим. Як они только мимо прошли, мы сразу ползком, ползком — и раз под рейку, значит. Сразу капсуль вставили, натянули шнур. А поезд уже идет — чуху, чуху, чуху…
Второй партизан:
- Я, значит, дёрг этот кабель. Та-а-а-к. Сразу — чжжж! Паровоз этот с рельсы кувырк! И пошло, и пошло! Вагоны кувырк в сторону, кувырк в сторону…

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41