Тексты пьес

…Это было еще до партизанского отряда, в армии, оказавшейся под Вязьмой в окружении. Командир развед-взвода стрелковой дивизии лейтенант Меркуль получил задание пробиться сквозь вражеское кольцо и сообщить командованию фронта направление и час прорыва из окружения всей армии. Меркуль выполнил задание, а на обратном пути был тяжело ранен. Командарм, выслушав доклад лейтенанта, заметил: «Не думал, что ты вернешься назад, в окружение…» И приказал отправить раненого Меркуля первым же самолетом за линию фронта. Но самолета больше не было…
Потом плен, героический побег, о котором мы рассказали во второй серии, командование партизанским отрядом…
В тот год было пережито столько, что хватило бы на несколько жизней. Оттого, видно, и не решился комиссар крикнуть «горько!» на свадьбе.
Мы снимали весь эпизод в маленьком саду под Минском. У нас не было никаких дополнительных материалов, кроме двух фотографий лейтенанта: одна довоенная, сорок первого года, другая — сорок пятого. Но зато с этих фотографий смотрели на нас разные люди. Нет, лицом они были похожи, но глаза… Совсем другие были глаза у человека, пережившего войну.
Еще в изобразительном решении эпизода нам помогла калина. Меркуль сидел на лавочке и говорил спокойным голосом. Только рука с папиросой слегка дрожала, и над головой кровавились красные ягоды спелой калины…
Супруги Меркуль — добрые, ласковые люди. У них уютный дом, большая теперь, дружная семья. Нам все время казалось, пока мы снимали, что история, ими рассказанная, случилась с другими людьми, может быть, на другой планете…

Знакомя зрителя с боевыми операциями партизан, мы все-таки старались сосредоточить внимание не на военных результатах (это был бы совсем другой фильм), а на душевной стороне жизни наших героев.
Об отважной разведчице Ольге Масюковой нам рассказали такой случай:
— Однажды в начале сорок третьего нам пришлось переходить полотно железной дороги под сильным огнем противника. Один парень вдруг закричал: «Братцы! Меня ранило!» Двое ребят бросились к нему и тащили до самого леса. В тот раз с нами как раз Ольга была, наравне бежала. Когда отошли в безопасное место, осмотрели рану у парня — легкая царапина, только и всего. А вот у Ольги в этом бою обе ноги были прострелены, но она никому не сказала. Сама до леса добралась, а потом сознание потеряла, от потери крови. Такой это силы человек…
Ольгу Митрофановну мы разыскали на одной из строек. Она работала сварщицей, и никто здесь не знал ее военной биографии.
Отложив в сторону сварочный аппарат и маску, бывшая разведчица вспоминала партизанское прошлое и своих боевых друзей. Много волнующего услышали мы от нее. Но для картины выбрали одну историю.
—   Надя была веселая, хорошая девочка. Ей не было даже еще семнадцати лет. Когда мы выполнили задание и шли обратно, нарвались на засаду. Нас обстреляли. Они, конечно, могли взять нас в плен, но нас ребята встречали. И ребята открыли   ответный огонь.   Надя бежала первая, я бежала вторая. Но каким-то путем пуля прошла мимо меня.   Меня не задела, а Надю… задела.   В нашем отряде тогда врачей не было. И Надя знала, что она умрет… Я не могу больше рассказывать…
Мы не выключали камеру все время, пока Ольга Митрофановна собиралась с силами, чтобы продолжить рассказ.
—   …И вот она просила: «Застрелите меня… застрелите…»  Но все надеялись, что, может быть, совершится какое-то чудо, ребята найдут врача… Мы то вынесем ее из землянки на улицу дышать свежим воздухом, то обратно в землянку несем… Потом она взяла меня за руку и говорит: «Только не отходи… Только не отходи…» А когда почувствовала, что уже ноги холодеют, последнее, что она сказала: «Хоть бы узнать, как с парнем поцеловаться…»
Для чего мы так безжалостно собрали в этом фильме плачи людей? Зачем заставили их снова мучиться горестными воспоминаниями? А затем только, что полагали необходимым сохранить бесценный капитал, добытый в войну солдатским поколением,— способность сочувствовать и сострадать. Что другое может противостоять прагматизму? Что другое способно растить в человеке душу, укреплять бытие подлинно человеческими отношениями?
В картине участвуют двадцатилетние — нынешнее поколение молодых. Они присутствуют в основном на роли слушателей, как часть той главной зрительской аудитории, к которой обращен пафос рассказов наших героев. Конечно, мы и не пытались рисовать образы современной молодежи, не сопоставляли впрямую два разных поколения. Но старались показать то, что может волновать юношей и девушек сейчас.
Жизнь во все времена ставит человека перед выбором: я или другой, поступать по совести или исходить из соображений личной выгоды. Только в те времена выбор был особенно жестким: часто   он   оборачивался   вопросом — жить или не жить?
Во второй серии говорилось о том, как пришел в отряд пятнадцатилетний Петя Лисицын. Через два года на его боевом счету уже было двадцать два подорванных эшелона. Но однажды небольшая группа, в составе которой он пошел на операцию, наткнулась на засаду…
Лисицын:
- Немцы резанули нас в упор из пулемета. И сразу разбили на две группы. Одна ушла влево от линии огня, а мы с Васей Кудриным бросились вправо. Почти вот добежали до самого леса… И тут Васю ранило…
Вспоминая, Петр Лисицын все представляет себе настолько точно и живо, как это бывает, пожалуй, только у больших актеров. В нем нет никакого лицедейства. Он мучается и переживает то, о чем говорит, глубоко и серьезно. И при этом сохраняет всю подлинность и достоверность документального свидетельства.
Наша техника притаилась где-то в другой комнате. Лисицын не замечает ее и рассказывает мне:
—- Он весь горит, светится, этот лес. Пули жикают над головой. Ракеты. Надо пригибаться, ползти, а тут раненый… Я не мог его бросить. И оставаться не мог, потому что знал: немцы по следу идут. Стал тянуть на себе. Тянешь, тянешь, упираешься, жмешься куда-то в снег, чтобы как-то уйти от этого огня, от этих пуль. Понимаете! И тогда… Тогда я подумал: «Ну что ж, смерть так смерть… Ведь умирают же другие. В конце концов, и ты когда-нибудь должен умереть». Вот таким рассуждением как-то облегчаешь свое душевное состояние.
А с другой стороны, ведь и радость. Радость, потому что эшелон-то мы все-таки взорвали! Теперь бы спастись… А спастись нельзя — на руках убитый почти что человек…
Я его тянул до конца. А после, в лесу уже, стал кричать:  «Димка!.. Димка!..»    Командира звал.   Во весь голос кричал. Потому что думал: немцы услышат — черт с ними!.. Я же не могу пропадать здесь с человеком. И уйти не могу. И бросить не могу… Вот так мечется человек как окаянный, а сделать ничего не может. Кричу на весь лес: «Димка!.. Дим-ка!..»
Лицо Петра в этот момент бледнеет, становится страшным, на глазах выступают злые слезы.
— Как-то он меня все-таки   услышал и пришел. Потом мы вместе тянули Кудрина еще по лесу до самой деревни… А потом Вася умер. Похоронили мы его по-солдатски. Молча постояли и пошли…
Мы снимали этот эпизод в комнате, намеренно, исключая всякий фон, вырубая светом из темноты только лицо рассказчика. Потом на натуре попытались воспроизвести атмосферу события. Оператор Марк Пинус снял кадры ночного леса изобретательно, с использованием пиротехники, в сложном движении. И все-таки реальное ощущение события зрительно передавали больше всего глаза Петра Лисицына.
Когда документ обладает такой эмоциональной силой, ему не обязательно искать дополнительные пластические подпорки. Я даже думаю, что в подобных случаях мы по способу выражения ближе к театру, нежели к традиционному кинематографу.
Разумеется, мы не писали никаких ролей Петру Лисицыну, не обсуждали с ним исполнительских задач. И все-таки мы работали с ним над образом. Можно ли сказать, что мы воссоздавали образ мальчика-партизана? Пожалуй, нет. Да это было бы и не в наших силах. Скорее, мы пытались наиболее полно воспроизвести взгляд сегодняшнего Лисицына на того, юного.
Вообще, снимая эту картину, я сам не сразу понял, что делаю ее не о прошлом, а о настоящем. Прошлое лишь провоцирует проявление нынешних взглядов и настроений наших героев, так что на экране, в конце концов, складывается их сегодняшний образ.
Документальный фильм — это фильм в настоящем времени даже тогда, когда избирается сюжет о прошлом. Так мне теперь представляется.

Зимой 1943 года фашисты предприняли самую крупную карательную экспедицию против партизан. (Нашлась немецкая кинохроника об этом.) Бригада вынуждена была вести бои, постоянно меняя место расположения. В одном из отрядов находились четверо тяжелораненых и больной тифом. Они идти не могли. Тогда в лесу, в замаскированной землянке с ними добровольно осталась медицинская сестра.
Когда мы встретились с Еленой Фоминичной Семчёнок, то поначалу растерялись. Нам показалось, что теперь, после стольких лет мирной жизни, Елена Фоминична сама как бы стала другой. Сможет ли она вернуться хотя бы отчасти в свое прошлое, вступить с ним в душевный контакт? Ведь без этого монологи-воспоминания в картине утрачивали смысл.
Мы отыскали в лесу полу развалившуюся землянку. Собрали девушек из медучилища, того самого, которое когда-то, еще до войны, окончила Лена Семчёнок. Мы рассчитывали, что обстановка и аудитория помогут рассказу. Но сначала ничего не получилось. Девушкам трудно было прочувствовать увиденное.
Вероятно, их равнодушие задело за живое Елену Фоминичну. Она вдруг расплакалась. Потом немного успокоилась, и мы стали снимать. Вот один эпизод из ее рассказа:

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41