Тексты пьес

— Они прочесывали лес, собаки были с ними. Лай собак, выстрелы… И все это ближе и ближе к нашей землянке. Саша, мой сыпнотифозный, кричит: «Я хочу клюквы!..» А второй Саша, который был в голень ранен осколком, в бреду стонет: «Сестричка, дорогая, ну помоги, прошу тебя… Не сумеешь помочь — убей! Убей меня…» А что я могу? Инструментов нет никаких. Температура нарастает. Нога как бревно. У Салашенки Вани бритва была. Ладно… Пришлось принимать миссию хирурга. Взяла йод, смазала. А света нет. Надо ведь свет, чтоб оперировать. Зажгли, значит, сало, небольшой фитилечек. И стала делать операцию.
А фашисты, слышим, ну совсем рядом. Над головой топчутся. Что делать? А у нас один автомат и одна граната. Ваня Салашенко, такой мужественный человек… Правда, ему трудно подниматься было. Так я ему тряпку за бревнышко привязала, от простыни оторвала. Теперь он мог подтянуться и сесть. Он, значит, и говорит: «Ты бери гранату. Это будет граната для нас всех. Живые все равно не сдадимся. А я сяду против дверей и ни одного гада не пущу сюда…»
От автора:
Беспрерывно сорок два дня находилась на боевом посту медицинская сестра. И живут на свете пять человек, спасенных ею тогда…
Стояли в полоцком лесу возле полуразрушенной землянки молоденькие девчата из медучилища. Слушали Елену Семчёнок. В годы войны она была их ровесницей. Герой вашей картины — очень разные люди. Но все они, как нам казалось, естественно объединялись в одно поколение. И цельность его происходила от того, что в военные годы общие устремления наиболее точно совпали с нравственными установками отдельной личности.
Это было свято верующее поколение. Потому-то они и не считали  себя  жертвами тягчайших обстоятельств, а готовы были к добровольному самопожертвованию. Тайное представление руководило нами в работе над картиной, служило определяющим моментом в выборе героев и эпизодов.
Они воевали в партизанах долго почти семьсот пятьдесят дней и ночей, пока летом сорок четвертого наша армия не освободила Белоруссию. И в эти последние дни своей партизанской войны они делали все возможное и невозможное, чтобы помочь наступлению наших войск.
Мы долго искали кадр, который вместил бы в себя героизм и муку тех завершающих дней. Была скупай кинохроника: участие партизан в освобождении Белоруссии, партизанский парад в Минске… Но эти кадры сами по себе не могли разрешить то внутреннее напряжение, которое накапливалось в картине на протяжении трех серий.
И вот однажды мы были у Станислава Ивановича Пристрельского, довоенного председателя колхоза, человека, который привел первых крестьян в партизанский отряд. Говорили, вспоминали… Вдруг он взял старенький баян и неожиданно для всех стал играть. И такое сделалось у него в тот момент лицо. Пальцы крестьянские не всегда слушались. Но была в той песне такая правда, что никакими словами не сказать…
Хорошо, что наша камера оказалась легкой на подъем. Мы эту песню сняли.
Долгая и тяжкая война кончалась.
Последний ее год герои картины воевали в регулярные частях Советской Армии, штурмовали Варшаву, Прагу, Берлин… А потом с победой возвратились домой.
Но даже само радостное возвращение часто становилось для них глубоким душевным потрясением. Об этом в заключительном эпизоде картины рассказывает бывший командир одного из партизанских отрядов Александр Дюжин. Вот он стоит на краю спелого поля, седой полковник, пытаясь сдержать накатившее волнение, вспоминает:
— 27 июля я прибыл из Москвы в Тулу. А уж из Тулы попутными машинами поехал на родину к родителям, в Киреевск. Не доезжая до города, слез с машины и пошел пешком. Там была проселочная такая дорога вдоль поля. Рожь созревала. Меня вдруг такое волнение встревожило… Думаю: вот сейчас приду, а родители ведь знают, что я на фронте погиб. Три года я отсутствовал, переписки то не было никакой, когда я в тылу врага воевал. До самого вечера стоял в поле, так и не решаясь идти. А как стемнело, пошел. По дороге никто меня не узнал. Одет я был в кожаную тужурку. Так в партизанской форме и шел…Подошел к своему дому. Посмотрел в окно. Все собрались в комнате. У меня ведь четыре сестры, три брата. Я стучаться не стал. Открыл входную дверь, разделся… Потом… Мать заходит в сени, мимо меня прошла с ведром молока. Она меня не узнала. Может, думала, кто другой пришел? Потом… Я вышел на свет в комнату. Тут все мои братья, сестры кинулись… отец… мать… Стали плакать…Не могу больше рассказывать.
Закрыл полковник глаза рукавом. Камера в смущении отвернулась к полю. Тихо стало.
И вдруг грянул победный марш, и помчались ликующие поезда с фронта домой. Поезда. Вокзалы.
Монтажно продолжает эти кадры хроники встреча наших героев на вокзале в Полоцке через тридцать с лишним лет. Крепко обнялись ветераны великой войны. Будто застыли. А потом медленно, торжественной чередой пройдут они по бесконечной лестнице Кургана Славы. Мы будем долго вглядываться в эти лица. Сначала сухо и грозно зазвучит голос боевого барабана. Потом в такт ему марш «Прощание славянки». Сотни голосов, подхватив мелодию марша, понесут ее вверх все яростнее и шире, будто рождена она этим молчаливым торжественным строем…
От автора:
В стылых землянках, у слепых костров, на краешках непроходимых болот, в самых отчаянных ситуациях они верили друг другу. И это осталось у них навсегда.
Сколько бы ни прошло лет. Сколько бы ни прошло лет!..
Наверно, как и в каждой картине, есть «Частной хронике времен войны» свои удачи и свои просчеты. Судить о них нам, участникам съемочной группы, трудно, потому что для всех нас это была не просто работа, а исполнение душевного долга. И остыть, отодвинуться на расстояние от нашей картины мы пока не смогли…

МУЗЫКА ЖИЗНИ ( выжимки из записных книжек)
Образ спит в документе. Его надобно разбудить…
Читаешь иной раз критические статьи и диву даешься: «Авторы раскрыли перед нами образы современников… Режиссер воссоздал на экране образ…»
Ну, нет, тут что-то не так! Неплохая картина, крепко сбитая, есть в ней любопытная информация. Но образ? Автор даже не покушался на него. Ему хватило внешнего события, общего плана, привычного взгляда на героя. Да большего и не требовала заданная тема. Должен признаться, что понимаю документальный образ более узко и никак не согласен на расширение этого понятия.

Конечно, любая художественная структура не обходится без нехудожественных элементов. С другой стороны, почему бы и в области экранной информации не использовать образность для усиления зрительских впечатлений? В наш век чего только с чем не соединяют! И в человеческое тело вживляют пластмассу…
И все-таки информация, публицистика должны строиться по своим законам, искусство — по своим. Там и здесь можно добиться превосходного мастерства, если следовать природе своего творчества, а не соседствующего.
Для меня звучащий экран это просто новая знаковая система. Система общения двадцать первого века. Но так же, как слово устное и письменное само по себе еще не есть литературное слово, так и съемка — еще не художественное творчество. Образ на экране, как и в старых искусствах, остается плодом живородящего сознания, а не техники. В том числе, конечно, и документальный образ.

Документалисты чаще стремятся к яркости, актуальности, плотности информации, чем к преобразованию документов в образные системы. Между тем выразительность и образность — разные понятия. Введение в информационную структуру символов и других выразительных элементов не меняет существа дела, так же как использование эпитетов или сравнений не превращает статью в произведение художественной литературы. Своеобразие материала, из которого строится документальный образ, не отменяет общих законов искусства, а лишь требует, чтобы мы приспосабливали к ним свои возможности.
Есть ли противоречие между художественным образом и документом? Есть! Документ не несет эстетической оценки, точнее, она в нем второстепенна. Образ же воспринимается, прежде всего, эстетически. В этом смысле собственно документальным может быть только такой фильм, в котором действительность фиксируется исключительно с научной, юридической, с любой прагматической целью.
Поэтому, строго говоря, документ и образ — понятия, противоречащие друг другу. Образ документа, образ документального героя — дело другое. Образ может быть убедительным, правдивым, достоверным. Но не чисто документальным, потому что в нем обязательно присутствует авторское «так я вижу». Только хроника еще может претендовать на роль «беспримесного» документа, фиксирующего объективную поверхность факта, облик факта. В этом принципиальное отличие информационных моделей, сколь бы ни были они сложны, от художественно-документальных.
Для рождения образа нужна вся алгебра гармонии. Образ явления, факта или какого-либо лица — это ведь то, чего никто не видел и не мог увидеть прежде художника. Внутренний мир не отпечатывается на целлулоидной пленке или магнитной ленте прямо и непосредственно. Лишь путем сложных построений (вот она, структура!) отыскивается форма его выражения. Потому-то документальный образ — уже не документ в полном значении этого слова. И я говорю «спектакль документов», имея ввиду, конечно, не фальсификацию жизни, а субъективное, личностное ее прочтение, документальный фильм как особый вид зрелищного искусства.

Образ на экране сохраняет чувственную природу изображаемого объекта. Лучше даже сказать, укрупняет чувственную природу документа. Одновременно в нем воплощается соотношение всего мира и избранного мной кусочка действительности. Я этот целый мир не показываю, но найти, решить соотношение обязан. Обязан отыскать не только притяжение частей, но и отталкивание их, не только связь, но и противостояние. Тогда и возникает образная система — живая, а не механическая, не информационная.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41