Тексты пьес

Второй нашей совместной работой стала «Романьола». Это была невероятно интересная пьеса. Пьеса — эпоха. В ней было 186 страниц, и в Италии она шла в течение двух вечеров. Борис Иванович решил взять из нее главную линию — любовь, которая прорывается через фашизм, любовь, которая хочет быть чистой и которая вынуждена идти на какие-то компромиссы. Он выбрал эту пьесу потому, что там бушевала страсть, он безумно любил женщин, и они безумно любили его. Однажды, на гастролях в Риге, мы сидели вдвоем в его номере, работали. Вдруг он обнял меня за плечи и стал целовать. У меня закружилась голова. Но я тут же вспомнила о Грише, вырвалась и сказала: «Борис Иванович, мы же с вами работаем!» А он ответил: «Тогда больше никогда не приходи ко мне в номер, а работать мы будем только в кабинете». Вскоре у него начался самый бурный роман в его жизни — с Тамарой Лякиной. Он ее очень любил, правда, по-своему. Она его… Не думаю…
«Романьола» в переводе с итальянского — девушка из Романьи. Главная героиня — Чечилия, вокруг нее-то и должно было все строиться. В пьесе были продолжительные сцены, связанные с фашизмом и в некоторой степени психологически его оправдывающие. Все это было бы непонятно нашему зрителю, да и не нужно. А главное, не нужно было Борису Ивановичу, потому что Борис Иванович по сути своей — романтик. У нас был подстрочный перевод, и Равенских выбрал Михаила Светлова, чтобы тот сделал из этой политической пьесы романтическую.
На начальной стадии работы я просидела в Ленинской библиотеке немало часов, выписывая все, что только можно, об Италии того времени. Красным я подчеркивала самые главные события, синим — менее значительные. Свой конспект принесла Борису Ивановичу, но он попросил меня читать его вслух: главное — медленно, а то, что не очень важно, — быстро. Только после этого он послал меня к Светлову создавать будущую пьесу. Причем я должна была читать Светлову подстрочный перевод, говорить, что нам надо, а он — делать из двух с половиной страниц — одну.

МОЙ ДОБРЫЙ ГЕНИЙ МИХАИЛ СВЕТЛОВ
Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся Земля была его наследством,
И он ее со всеми разделил.
Анна Ахматова

Мне невероятно повезло. Я два с половиной месяца по два с половиной часа общалась с поэтом Михаилом Светловым. Как неблагодарны мы, люди, наше государство, что он забыт. Это был необыкновенный человек, а его стихи — это куски его жизни. «Мне хочется, чтобы после моей смерти кому-нибудь на Земле стало грустно, и чтобы этот кто-то взял с полки томик стихов Светлова и молча полистал его», — печально замечал он.
Когда я в первый раз вошла в его квартиру, меня поразила при входе огромная комната без окон, но с большим количеством дверей. Там стоял большой, всегда накрытый стол. Друзья, знакомые ели-пили у этого стола. Одна дверь вела в его комнату, которая представляла собой узкий-узкий пенал. Я входила в ту самую большую комнату, домработница говорила, что его нет. На вопрос. «А где?», показывала на «Националь». Я переходила улицу, становилась в дверях ресторана и говорила. «Михаил Аркадьевич, надо идти работать». (У него был там свой столик. Он сидел с кем-нибудь из актеров или режиссеров, которые использовали его. Перед ним стояла бутылка коньяка, а стихи для спектакля или для песни он писал для них прямо на салфетках.) Он отвечал мне. «Старуха (мне тогда было двадцать два), ты меня любишь как поэта или как мужика?» — «И так, и так». — «Вот стерва, придется идти работать».
Мы переходили дорогу, входили в его пенал и первое, что он говорил: «Может, мы не будем сегодня работать». — «Михаил Аркадьевич, вы же обещали». И он начинал ходить по этой длинной комнате взад и вперед. Старинный диван, его ровесник, стол, книги на полках. Курил сигарету, одну прикуривая от другой, причем никогда не сбрасывал пепел. Пепел на пиджаке, пепел на полу, пепел на диване. Просил прочитать страницу снова и снова. Я читала, а он опять начинал ходить.
Потом садился за свою старую-старую машинку типа «Ундервуд» и буквально через полчаса все было готово. Он так чувствовал ту романтику, он так чувствовал ту Италию. Весь текст был песней. Я поняла это гораздо раньше, прочитав его гениальное, еще военное стихотворение «Итальянец». Вот особенно взволновавшие меня строки из него:
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?

Но ведь я не пришел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!

Я не дам свою Родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю — и нет справедливости
Справедливее пули моей!

Я считаю, что более поэтично и более трагично о войне еще никто не сказал. А как современно это звучит сегодня!
Мы работали два с половиной месяца. Теперь я жалею, что была такой глупой и не записывала каждое его слово. Он мне говорил: «Слушай, старуха, что бедному еврею надо? Ему надо немного тепла и ласки. А разве этот айсберг (говорил он, показывая на комнату жены, — Радам) может мне это дать?» А ведь это была та самая красавица-грузинка Радам, которой он в молодости посвятил стихотворение «Сулико».
В то время ему было уже очень трудно: он был забыт, он был очень болен. Ему запретили курить и пить. Он сказал: «Ради чего тогда я буду жить?» и установил себе такой график — десять дней он пьет, но не курит. Следующие десять дней — курит, но не пьет.
После просмотра «Романьолы» Равенских спросил его:
— Ну, Миша, как?
— У тебя все есть, — Светлов раскрыл ладонь (все 5 пальцев), потом сжал руку в кулак, — вот этого не хватает.
Не было твердого кулака. Кстати, Борис Иванович, очень внимательно отнесся к замечанию. Он редко к кому прислушивался, но если прислушивался, то мучился, сгонял с себя лишнее количество чертей. Кстати, эти черти, о которых все говорят, вовсе и не черти, это так он сосредотачивался. Каждый человек сосредотачивается по-своему. Борис Иванович сосредотачивался, отключаясь от посторонних шумов внешнего мира, лишних, ненужных мыслей, чтобы остаться наедине со своей внутренней жизнью. Он очень ценил Светлова. А Светлов, как очень многие талантливые люди, был одинок и безумно от этого страдал. Страдал еще оттого, что вдруг стал не нужен. Весь тот талант, который дал ему Бог, остался невостребованным.
Перед тем как Светлов лег в больницу, я встретила его на улице Чайковского, в магазине «Ткани», с новой женой (он, наконец, решился сломать этот «лед» и ушел к женщине, медсестре, которая помогала ему выживать). Она была необыкновенно ласковым человеком. Мы поговорили минут десять, и я поняла, что она его отогрела. У Светлова всегда была удивительная улыбка, ироническая, чуть-чуть пренебрежительная. Он был необыкновенно теплым человеком, и вот, увы, лишь в последние месяцы жизни нашел себе такого же человека.
Я навещала Светлова в больнице. Как стойко он умирал! У него не было никаких шансов. И этот, много раз отмеченный в воспоминаниях о нем юмор — «принесите пива, а рак у меня уже есть» — говорит о том, что он был великий человек.
Когда мы начали работать над «Романьолой», любовный дуэт был такой: Светлана Беседина — Леонид Марков. Светлана Беседина приехала с Украины. Необыкновенно красивая актриса, с огромными выразительными глазами, с красивой фигурой. Это была женщина! Леня Марков тоже только что перешел к нам в театр, из «Ленкома», там у него были какие-то неприятности, но Равенских за него поручился. Это была очень красивая пара.
Распределение ролей — это был у Бориса Ивановича особый ритуал! В руках — список актеров и актрис труппы. И начинается чтение фамилий от «а» до «я» (даже тех, которых точно не возьмет), потом список сокращается, и опять чтение от «а» до «я». И так до двух-трех часов ночи, до изнеможения. Только приезжаю домой — снова телефонный звонок: «Послушай, а может быть…» И называет другую фамилию, на какую-нибудь незначительную роль, а мне к десяти на работу!
Весь «застольный» период работы с актерами падал на меня. Я, что называется, была «негром». Он никогда не занимался «застольной» работой. Дальше я переходила к мизансценам в комнате. Потом он приходил, смотрел мое видение спектакля (это очень ему помогало), чтобы все сломать и построить свое. Ему нужно было от чего-то оттолкнуться. Я очень любила его репетиции. С самого начала он вводил в спектакль «служебную» музыку, пока не была написана специальная. Он брал музыку, которая будила в нем эмоции. Именно от нее он шел к образу, к решению мизансцен. И на этой музыкальной канве он творил чудеса.
И актеры в тот момент все понимали, все у них было на нервных окончаниях — мурашки по коже в зрительном зале. Но дальше начиналось: «Вытяни руку на сантиметр вперед, поставь ногу вот так», не считаясь с тем, удобно актеру или нет. Это все я принимала, но иногда кое-что говорила. И он прислушивался, правда, очень редко. Я ему говорила: «Вот есть рассказ такой. Как один художник заперся от всех у себя в мастерской и рисовал картину. Рисовал год. Наконец, он впустил к себе друзей. И они увидели почти полностью замазанное мазками полотно и в углу гениально написанную пятку. Борис Иванович, смотрите не зарепетируйте уже найденное». Вот если он прислушивался ко мне ли, к актеру, которому верил, тогда он умел вовремя остановиться. И все же самое прекрасное, самое эмоциональное — это были его репетиции. Особенно начальный период. Когда он выстраивал главное.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49