Тексты пьес

Отец умирал очень тяжело. У него был рак легких. Он почти ничего не мог есть, но ему наливали виноградный сок в бокал, он взбалтывал его, смотрел на свет и выпивал маленькими глотками: «Trink tokaer es gibt Faiert» — пей токайское, «дает огонь». Потом, когда он уже был почти без сознания, за несколько дней до смерти, ночью он вдруг вскочил, и мы вчетвером, четыре молодых человека: Итта с мужем, я с Гришей, мы не могли его удержать, такая была сила. Он кричал: «Буты (буты — это огромные бочки для вина), заткните буты, ведь вино льется! Это же вино льется!» Вот такой бред был у человека перед самой смертью. Он всю жизнь прожил с этим. Для него вино было живое.
И еще одну вещь хочу сказать. Папа жил в Узбекистане, и он это понимал: он в совершенстве знал узбекский язык, потому что на заводе работали в основном узбеки, и он с ними говорил по-узбекски. Они это невероятно ценили. Все-таки когда люди живут и работают в республиках, они должны учить язык коренного населения.
Когда отец умер, это было в Москве, прощание было на его заводе, как папа просил. Пришли рабочие. И один, дядя Ваня, встал на колени перед гробом и плакал: «Отец ты наш родной, ведь больше такого не будет». Такой был у меня отец. И все, что заставляет меня верить в жизнь, — это от папы.
Когда была последняя вспышка антисемитизма с «делом врачей», я пришла домой и сказала: «Папуля, ты знаешь, мне в первый раз было стыдно, что я еврейка». Он помолчал, а потом сказал: «Ты знаешь, мне в первый раз стыдно, что ты моя дочь».
Когда я вернулась в театр и пришла на репетиции, Борис Иванович Равенских уже многое поломал в спектакле. Я доделала спектакль, он вышел, но я поняла, что больше в театре работать не могу. В Новосибирске на гастролях я подала заявление, что ухожу из театра. В это время я как «неф» работала над «Метелью» Л. Леонова, но репетировать уже я не могла. Если раньше я это делала, понимая, что он потом все изменит, но это была школа, и я была влюблена в его творчество, в его театр. Я и сейчас считаю это счастьем, что работала в его театре. Но я не могла пережить предательства. Он полмесяца не освобождал меня от работы, не подписывал заявления, не вызывал меня к себе и я его не видела. А потом, когда уже стало совсем невмоготу, я вошла в кабинет и сказала: «Борис Иванович, вы должны подписать заявление. Я все равно работать больше с вами не смогу. Да и вы больше не сможете». Он сидел, не поднимая глаз. «Ты это точно решила?» — «Абсолютно». — «Ну вот, знай, что ты ко мне приползешь на коленях, и я тебя не возьму обратно».
У него самого не все ладилось в театре. Спектакль «Дни нашей жизни» Леонида Андреева не стал большой удачей. Все-таки это пьеса психологическая, и она требовала другого решения. Да и Тамара Лякина была уже созданием рук Равенских, а не той девчонкой, что пришла из ГИТИСа, с трепетной душой и широко распахнутыми глазами. Та Лякина сыграла бы эту роль блестяще, а эта… К тому же у Тамары и Юры Горобца начался роман, и Равенских очень тяжело переживал эту потерю.
Я тоже не очень легко расставалась с чтим театром, которому было отдано пять лет и в котором у меня оставались друзья.
Шли годы, а я все равно ходила на все спектакли Бориса Ивановича. Я считаю, что он сделал огромную ошибку, когда ушел из Театра Пушкина. Там были его люди, им воспитанные актеры, там все было его. Он был хозяин. А он ушел в Малый театр. Там же была страшная атмосфера! Да, там было множество хороших актеров, но атмосфера — страшная. И они все делали для того, чтобы его уничтожить. Фактически они его и уничтожили, и морально, и физически. Он всего этого не вынес. Я ходила туда на спектакли, но с Борисом Ивановичем мы больше никогда в жизни не общались.
Тут мне хочется привести слова Сергея Эйзенштейна, сказанные им о Мейерхольде: «Счастье тому, кто соприкасался с ним как с магом и волшебником театра.
Горе тому, кто зависел от него как от человека». Это и о Борисе Ивановиче тоже. Но для меня встреча с Б. Равенских все равно воспринимается больше со знаком плюс, чем минус.
И вот в Центральном Доме работников искусств РФ идет юбилей ГИТИСа. К тому времени я уже получила Государственную премию на телевидении. Иду я по коридору, а навстречу мне — идет Борис Иванович. Глаза у него стали просто огромными. Он смотрел не на меня, он смотрел на мой лауреатский значок. «Не приползла на коленях и не умерла». Ну, такой он был человек, я не берусь его судить. Я просто говорю, что талантливый человек, будь он со знаком плюс, будь он со знаком минус, очень много дает тому, кто рядом с ним. Ведь и моим переходом на телевидение я обязана вот тем пяти годам, которые проработала в Театре Пушкина. В театре же говорили: Аннапольскую надо поместить в Бахрушинский музей, она пять лет выдержала Равенских.
Театру Пушкина я очень многим обязана. Актеры, да и вообще весь коллектив театра, относились ко мне очень хорошо. Не могу сказать, что о ком-то у меня остались плохие воспоминания. Кстати, там я вступила в партию. И по сей день не жалею об этом. Я, как Марк Захаров, не сожгла своего партбилета перед камерой, он у меня лежит дома. Потому что идеи, которые были заложены в коммунизме, — это прекрасные идеи. Это идеи великих мыслителей, идеи христианства. Поэтому, когда говорили: «Коммунисты вперед!», я делала десять шагов вперед, потому что понимала — на мне лежит ответственность. Вот почему за те годы, проведенные в партии, мне никогда не бывает стыдно. Я никого не предала, никого ни на йоту не унизила, только один раз в кабинете главного редактора, уже на телевидении (главным редактором была женщина, не буду называть ее фамилии), она стала на меня кричать, и я ей сказала: «Какое вы имеете право на меня кричать? Вы такой же рядовой член партии, как и я. И разговаривайте со мной нормально».

КРАСНАЯ ПАХРА
Микаэл Таривердиев. Мой партийный билет
Без публики и сцены,
Без зала и кулис —
Как сталкивались темы,
Как роли удались…
Давид Самойлов
Помню, еще на стыке моего ухода из театра, в Красной Пахре собрали совещание молодых творческих работников: художников, композиторов, архитекторов, поэтов, режиссеров, актеров… Там шли дискуссии о современном искусстве. Собирались мы в зале ярко-красного цвета. С тех пор я поверила, что красный цвет накаляет страсти. Там они так накалялись, мы так все единогласно орали в защиту молодых художников, которым не дают выставляться, у которых безвыходное положение, потому что без выставок их никто не знает, без выставок их не принимают в Союз художников. Доорались до того, что когда кончилось это совещание в Пахре, нас, ходоков, которых было человек пятнадцать, принимала Екатерина Фурцева, в то время министр культуры. Через месяц была выставка молодых художников. Этого добились мы все, но особенную роль сыграл Микаэл Таривердиев.
Еще в Театре Пушкина, когда я начала ставить «Смятение» Лавинеску, я видела и мыслила только одного композитора — Микаэла Таривердиева. Я ему позвонила, мы познакомились, встретились, я отдала ему пьесу.
Он ее прочел, позвонил дня через три и сказал: «Светлана, я не смогу писать музыку. Это не моя тема». Но именно с этого момента мы подружились. Он стал приглашать меня на все свои концерты. Я помню концерт в Гнесинке, когда он исполнял свой новый музыкальный цикл на стихи Владимира Маяковского. Это было так необычно, так интересно.
Сейчас я хочу разыскать этот цикл и сделать с Ефимом Шифриным необычную программу. Он очень хорошо читает лирику. В своей книге Ефим написал, что петь стал только благодаря Аннапольской! (У меня он стал ведущим передач «Утренняя почта», и я действительно заставила его петь.) У него прекрасный голос, абсолютный слух. Поэтому я и хочу сделать с Ефимом программу «Маяковский лирик. Поэт в стихах и музыке Таривердиева». Сделать это можно очень интересно.
Когда же мы спорили в этой Красной Пахре, мне нужно было ехать в Москву получать партбилет. Меня уже приняли в партию, и для меня это был настоящий, огромный праздник. С моими розовыми очками, через которые я смотрю на мир, у меня даже сердце заходилось от волнения. Микаэл мне сказал: «Ты не волнуйся, я тебя отвезу, подожду у Фрунзенского райкома партии. Ты получишь билет, и мы поедем обратно». Он меня привез. И там… я была оскорблена в своих лучших чувствах. Мне казалось, что вручать партбилет будут как-то очень торжественно. Вышел делопроизводитель, спросил: «Как фамилия?» Я назвала. «Вот», — и отдал мне партбилет. Для меня это была трагедия. Меня даже не поздравили с этим!
Я вышла, села в машину и говорю: «Мик, представляешь». И начала рассказывать Таривердиеву эту историю, и разревелась. А он говорит: «Сейчас мы тебя все поздравим». И мы поехали не прямо в Пахру, был уже вечер и вина нигде не достать — так было. В аэропорту же — не помню какой был близко к Пахре, по-моему, «Внуково» — он взял в ресторане ящик шампанского, поставил машину, мы приехали в Красную Пахру и гудели до четырех утра. Так обмывали мой партбилет. Мика, милый Мика, я так любила его песни, так любила его музыку! Одна забавная история случилась на одном из «Огоньков».
Пели братья Радченко. Есть такие двойняшки, они поют и сами аккомпанируют себе на гитарах. Тогда они были невероятно хороши, совсем молоденькие, абсолютная копия один другого, — отличить невозможно. Я потом их отличала по родинке, которая была у Сережи, а у другого, Коли, не было. Они пели прекрасную песню Таривердиева смысл, был примерно таким:

Я хотел бы быть слепым,
Чтобы не видеть, как ты от меня уходишь.
Я хотел бы быть глухим,
Чтобы не слышать, как ты говоришь «нет».
Я хотел бы быть немым,
Чтобы не кричать тебе вслед.

Братья были в черных, атласных костюмах. Я сделала голографию, камера ходила вокруг. Получался один и тот же объемный человек. Это было так красиво! Прелестный был номер для «Огонька» по случаю 8 Марта. Меня вызывает Энвар Назимович Мамедов, заместитель председателя Гостелерадио, и говорит:
— Эту песню надо убрать.
— Почему, Энвар Назимыч?
— Ты не понимаешь?
— Конечно, нет.
— Очень странно. Советский человек не может быть глухим, немым, слепым.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49