Тексты пьес

Вот строки рецензии, они помогут ощутить все со стороны. «Вертится глобус, вращается в космосе небольшая наша планета, и возникает на ее фоне силуэт юноши: обнаженный торс, воздетые к небу руки, в этом жесте — и отчаянье, и вызов, и надежда. Под извечную колыбельную мелодию склонилась в извечной материнской позе женская фигура, укутанная в черную шаль. А на уходящих ввысь ступенях застыли фигуры молодых, затянутые в черное трико — рабочую униформу артистов. Один вышел вперед, закинул на плечо незаметно поданную кем-то куртку, откровенно нацепил на голову длинноволосый взлохмаченный парик, сделал еще шаг и заговорил уже не от своего имени, а от имени тех, кто принадлежит к «поколению икс».
Интервью, мысли, письма и дела молодежи Запада. Публицистическое обозрение — так обозначен жанр этого теледейства… Мгновенные вспышки чужих судеб. Они возникают и исчезают на экране, как проносящиеся мимо кометы… Здесь не было драматургии в обычном смысле — это был своего рода диспут в лицах. Зрелище возникало в сплетении мгновенных, как световые вспышки, коротких документальных исповедей и массовых пантомимических сцен, говорящих на языке образов, символов… Спектакль шел единым дыханием, как сюита…» (Т. Марченко)
Но у нас же ничего не умеют хранить — пленка, она могла лежать годами, но ее сожгли, остались только фотографии.
Потом я делала интервью с нашей молодежью, тоже Гриша писал мне сценарии. Работала я по принципу «Поколения икс», только без всяких пантомим. Я снимала прямо в аэропорту «Внуково», среди настоящих людей, ребят, которые собираются на комсомольские стройки. И играли у меня актеры и с курса Павла Холмского. Вначале я раздала кому две роли, кому три, разные-разные. Среди них — Саша Абдулов. Это была такая длинная, худая макаронина. С немытыми длинными волосами, постоянно опущенными глазами, в вытянутом свитере. И вначале я дала ему меньше всех текста. Но постепенно, во время работы, я выхватывала текст у одного, второго и передавала все Саше, потому что, когда он поднимал эти глаза, когда я брала его крупный план, я понимала, какой это талант. Вот оттуда началась наша дружба.
А вот как я познакомилась с Николаем Караченцовым. Он был еще совсем мальчик, когда я делала публицистический спектакль о «26-ти бакинских комиссарах». И он играл брата одного из этих комиссаров. Я прекрасно помню этого прелестного мальчика. Я не могу сказать, что мы друзья, но хорошие воспоминания у нас с ним есть.
В Ленинграде, в Петропавловской крепости, продавалась серия книжек — «Узники Петропавловской крепости». Мы решили с Тамарой Бокаревой сделать такую телесерию и назвали ее «Дети солнца» (Горький в одной из камер написал свою пьесу «Дети солнца»). Первая серия была о Радищеве — «Путешествие из Петербурга в Москву», но образный подтекст был настолько актуален и узнаваем, особенно Екатерина II, засадившая Радищева в Петропавловку, что передачу в эфир не выпустили и всю серию закрыли.
Были и совершенно другого плана программы: черный бархат, рояль, скрипка, меццосопрано Итта с «Аве Марией». А в основе — письма, которые писал Карл Маркс своей жене, матери шестерых детей. Письма полны такой поэзии и романтики, которые делали этот образ объемным, показывая совершенно с другой стороны. Никаких бород, усов, просто хорошие лица с глубокими глазами. Свет, музыка, атмосфера, выстроенность кадра и Борис Галдаев.
Мы хватались за все, что казалось в то время очень актуальным. В какой-то момент, например, актуально было говорить о декабристах. Я узнала, что в студии МХАТ сделан на эту тему публицистический спектакль. Я пошла его посмотреть, и лица молодых актеров вдохновили меня. Я загорелась сделать это на телевидении. А раз не театр, необходима иная телевизионная образность. Мне нужно было их лица соединить с лицами декабристами. Я нашла портреты всех декабристов, и так как раньше никаких спецэффектов не было, то мы их создали сами. Был такой барабан, на одну сторону которого наклеивалась черная бумага, потому что вместо черного можно замещать любое изображение, а на другую — фотографии декабристов. И по черному фону шла панорама живых ребячьих лиц, и это совмещалось с панорамой декабристов, с их необыкновенными глазами.
И еще одно я поняла — это Владимир Саппак (один из основоположников теории телевидения) вложил в мою душу — что самое главное на телевидении — крупный план. Сейчас принято говорить: «говорящие головы». Да, это так, когда говорящие головы не личности. А если это личность, то хочется заглянуть ему в глаза, и только телевизионная камера, а не кинокамера, дает такую возможность. В кино актер может быть по жизни дурак, но если он талантливый актер, он талантливо сыграет. А на телевидении это не проходит. Если ты дурак, этого не скроешь. Это читается в глазах, в манере, во всем. Это подчеркивает камера.
Была у нас программа с очень интересной судьбой — «Теодоракис».
Теодоракис, как инакомыслящий, как член коммунистической партии Греции сидел в тюрьме. А еще он писал гениальную музыку.
И мы решили сделать программу «Теодоракис». Ира Мирошниченко играла журналистку, Саша Лазарев — Теодоракиса, и пантомима девушек в черных длинных юбках. И этот хоровод под его необыкновенное «Сиртаки» бесконечно движется — это был фон, это была атмосфера. А на этом фоне журналистка берет интервью у Теодоракиса (вопросы и ответы — документальные). Программа была очень красивая.
В это время Теодоракиса выпустили из тюрьмы, и он уехал из Греции в Париж. Я говорю: «Давайте в эфир, пока горячо». Мне говорят: «Подождем». В Париже он что-то сказал не то про свою греческую коммунистическую партию. Мне опять говорят: «Светлана Ильинична, подождем». Через некоторое время Теодоракис объявляет: «Я еду в Москву». Я опять несусь к начальству: «Давайте в эфир!» — «Вот он приедет в Москву, — говорят мне, — и мы ее поставим». А Теодоракис перед приездом в Москву сказал, что в нашей компартии не все ладно. И эту передачу смыли. Так она в эфир и не попала. Потом через месяц он приехал, в Москве его прекрасно принимали. Но программы уже не было.
К нам в «Публицист» принес свою первую пьесу Борис Васильев, она называлась «Наследство». В одном старом доме собралась на вечеринку молодежь (это было давно, и подробности ушли из моей памяти, по-моему, был Новый год), и в разгар вечера кто-то из них в темной комнате обнаружил старый бабушкин сундук. И чего там только не было — от старинных плисовых юбок и шляпок с цветами до старинных морских погон и кортиков, красноармейской шашки и многого другого, что определяло разные эпохи. Вначале ребята решили устроить карнавал и нацепить все это на себя. А потом вдруг возникла пауза — это прожитая до них жизнь, это наследство. И эти хиппушные, рок-н-рольные ребята заспорили, какое наследство они хотели бы унести с собой в душе.
Но время еще не пришло. «Как это — разная молодежь! Она у нас вся одинаковая». И председатель Гостелерадио Лапин закрыл спектакль.
Еще было очень интересно работать перед 50-летием Советской власти. Я предложила сделать в живом эфире программы «Рожденные революцией», то есть 17—18-е годы, потом 20-е, потом 30-е, 40-е, 50-е. Литература, поэзия, драматургия, архитектура — все, что в эти годы было. Я сидела в Ленинке и поняла, что революция в начальном периоде поднимает на волну огромное количество талантливых людей. Был в то время такой поэт, я запомнила, хоть столько лет прошло — Гастиев, потом он стал министром тяжелого машиностроения. Он писал стихи, очень похожие на стихи Верлена и Маяковского. Это великолепно, что министр поэт. Еще одна личность — поэт, родственник нашего кинорежиссера Рошаля. Он был комиссаром, девятнадцатилетний парень командовал матросами в Кронштадте и погиб в свои 19 лет. Якорная площадь была переименована в площадь имени Рошаля, в его честь. Я отдельно сделала потом передачу, не входящую в «Рожденные революцией» — «Балладу о Якорной площади». Поехала в Кронштадт, пробила разрешение, притащила камеру, прошла к очень большому начальству. Молодой поэт Владимир Белов написал стихи. Мне дали роту матросов, они читали эти стихи и размышляли о времени и о себе.
В Кронштадте есть подвесной мост. Оказывается, по нему нельзя ходить строем, он может рухнуть. Мне нужно было, чтобы по этому, еще при Петре построенному мосту они прошли в ногу. Каким-то чудом он не рухнул.
Когда они шли с песнями, с такими хорошими лицами, навстречу шел старик и говорит: «Ах ты, дура стоеросовая. Чего же ты в ногу пускаешь?»
А как колоритны и интересны фигуры Всеволода Вишневского и Ларисы Рейснер. Какая глубокая драматургия: «Виринея» Сейфулиной, «Разлом» Лавренева, «Поэма о топоре», «Мой друг», «После бала» Погодина, Маяковский, Есенин, Ахматова, Цветаева, Светлов, Тренев, Алексей Толстой, Константин Симонов.
Мы вспахали огромный пласт забытой поэзии и образов — играли молодые актеры, открывая их как бы сегодня для себя.
Все эти серии шли живьем. Перед выходом в эфир мы репетировали часа два, два с половиной, поэтому бывали казусы. Вот, например, делаем 40-е годы: Леонид Леонов — «Нашествие». Главного героя Федю играл Безруков, отец сегодняшнего Есенина-Безрукова (младшего). Сцена, когда отец выгоняет его из дома. На него падает дверь. А это прямой эфир. Он понимает, что если он сделает хотя бы шаг, дверь упадет прямо в кадре. И от неожиданности забывает текст. Я кричу оператору, чтобы он показал ему на ноги. А он уже говорит какой-то текст, который никакого отношения к Леонову не имеет. И только после того как оператор показывает ему на ноги, он вспоминает свой текст: «А вы что наделали в благородном семействе, а ну вон отсюда». И я быстро перешла на другую камеру.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49