Тексты пьес

Детства нет. Под глазами мешки.
Старый дом, ты сказал бы хоть слово
Смертным детям бессмертной Москвы.
Евгений Евтушенко

Вот мозаика моих воспоминаний.
Меня пригласили на концерт камерного оркестра в Третьяковскую галерею. Иду я через Ордынский тупик и вдруг вижу, как огромная чугунная дура разрушает мой дом — дом, где прошла моя юность. Я не могла оторвать глаз от этого трагического для меня действа — рушился мой дом, мои детские, мои юношеские годы всколыхнулись во мне. Вот несколько маленьких вспышек.
Мне лет четырнадцать-пятнадцать, я иду по Ордынке, а навстречу — немолодая, грузная, но такая царственная женщина. Медленно проплыла она мимо, а я обернулась и долго смотрела ей вслед. Через несколько дней на том же месте я ее увидела снова. И эта новая встреча породила во мне массу вопросов: кто она, почему одна, почему, почему ни на кого не похожа?
И я стала расспрашивать и родителей, и Александра Штейна, и знакомых, которые у нас бывали. Это была Анна Ахматова — великая женщина с нелегкой судьбой. А я ведь ничего о ней не знала, в школе среди поэтов не было этого имени. И я засела в библиотеке, брала все книги, связанные с этим именем. Я впервые прочла ее стихи, я впервые прочла посвященные ей стихи Блока, я увидела на суперобложке ее изображение в виде сфинкса, сделанное пером великого Модильяни, узнала об их романе в Париже, и что он написал ее на двадцати листах, и, кажется, только один сохранился до наших дней. Впервые узнала о поэте Гумилеве и его трагической судьбе. Узнала, что их сын сидит в тюрьме, а она занимается переводами, чтобы выжить. И еще, что несмотря ни на что, не сдалась и не сломалась. А ее стихи стали для меня жизненным стержнем:

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».

Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

И когда через некоторое время я в третий раз увидела ее (по-моему, это было поздней осенью, и асфальт был мокрым от дождя), остановилась и сказала ей: «Здравствуйте!», вложив в это слово и свою любовь, и свое преклонение. Я задохнулась от волнения — Анна Ахматова! Она на секунду приостановила свое медленное движение, чуть повернула голову, чуть-чуть удивленно подняла бровь, поправила воротник белой рукой с черным кольцом и слегка наклонила голову. Она со мной, с девчонкой, поздоровалась! Как я была счастлива! Только потом я узнала, что она в то время жила на Ордынке у Ардовых.
Виктор Ардов, красивый элегантный мужчина с полуседой бородкой, очень часто проходил по Ордынскому тупику и всегда приподнимал шляпу, как бы отдавая дань уважения мне, девочке. И еще один человек ходил по Ордынскому тупичку, с длинными масляными волосами, в старом выношенном пальто, когда-то модном, и я узнала, что это писатель Рувим Исаевич Фраерман, автор моей любимой книжки «Дикая собака динго, или Повесть о первой любви». И я мечтала, что, когда стану взрослой и буду сама зарабатывать деньги, — я куплю ему новое пальто и шляпу. И еще — однажды пришел к нам Александр Штейн и сказал отцу: «Знаешь, дядька, у Вишневского сегодня день рождения (дом писателя был на углу Ордынского тупика), они никого не зовут. Зайдем к ним на часок». У нас в доме всегда было хорошее вино, папа взял четыре бутылки, меня и маму. Что поразило меня: Всеволод Вишневский, автор «Оптимистической трагедии», был таким, каким я представляла себе его: кряжистым, твердо стоящим на земле, скорее простой матрос, чем офицер и дворянин. А вот его жена была полной противоположностью ему: высокая, экстравагантная, утонченная (она, по-моему, была художником по костюмам). И вот такие совершенно, казалось бы, разные люди были рядом всю жизнь. Они не ждали гостей — в доме было пусто. И хозяйка сделала яичницу, ели мы ее с галетами, а взрослые запивали вином.
«Оптимистическая трагедия». Впервые я увидела этот спектакль в Ленинграде в 1956 году в Александринке (Академический театр драмы им. А. С. Пушкина) в постановке Георгия Товстоногова. Спектакль потряс меня, особенно то место, когда среди матросов появилась она — комиссар в кожаной куртке, под которой была розовая шифоновая кофточка. Одним штрихом Товстоногов соединил и войну, и мир, и революцию, и женщину. Когда бы я ни приезжала в Ленинград, я всегда шла к Товстоногову.

МОРЕ
Черное море принесло мне встречу с Георгием Товстоноговым

Вы к морю выходите запросто,
спине вашей зябко и плоско,
как будто отхвачено заступом
И брошено к берегу прошлое.
Андрей Вознесенский

Вдруг через много, много лет приехала в Сочи в санаторий «Актер». К отпуску я всегда шила себе что-нибудь для пляжа, и тут — халат из махровой ткани до пола, отделанный белой шелковой бахромой для мебели, которую я расчесала, создав некое подобие меха на рукавах и по вороту. И вот в этом халате я выхожу из дверей санаторного корпуса, а напротив на скамейке сидит Георгий Александрович Товстоногов: «Вот это да! Я такого никогда не видел!» Так мы познакомились. Он был после тяжелой операции, и врачи рекомендовали ему после обеда длительные прогулки. Так я выиграла в жизни еще один счастливый билет. Каждый день после обеда мы втроем (еще главный режиссер из Краснодара) ходили по необыкновенно красивой тропе вдоль моря до гостиницы «Интурист», где пили кофе и возвращались назад. А иногда Георгий Александрович говорил: «Сегодня не обедаем, будем в «Интуристе» есть цыплят». Это были упоительные прогулки. Говорил в основном он: о критике, которая его огорчает рассуждениями, противоречащими самой природе театра, это вбивает клин между актером и режиссером, а ведь их союз — это главное условие существования театра. Много говорил о периферийных театрах, что им нужны дотации, тогда они будут сильными. А в маленьких городах, как считал он, не нужен свой театр, ему не на что существовать, а сильные театры в больших городах должны обслуживать все небольшие городки вокруг.
Уже тогда говорил о необходимости создания студийных театров, молодых коллективов, сплотившихся вокруг лидера режиссера, они могут приспособиться к любым помещениям, к любым условиям, если хотят работать. Ведь недаром растет количество малых сцен в театрах — что дает новые контакты между сценой и залом. И еще мы говорили о моде на приближение классики — Чехова, Горького, да и Шекспира — к сегодняшнему дню: современные костюмы, декорации. Как же я была с ним согласна тогда, а сегодня особенно. Он говорил, что если герои живут сегодня, а говорят языком Чехова, мы лишаем зрителя возможности погрузиться в мир, который ушел, поставить себя на место тех героев, понять их идеалы. А вот средства выразительности должны быть новыми, и внутреннее решение должно иметь современное звучание.
И еще он не любил, когда актеры начинали на репетициях философствовать! Нельзя рассуждать, стоя на сцене, говорить надо до этого, а на сцене — действовать, пробовать.
И еще много интересного говорил Товстоногов: что не представляет себе пьесу вне быта, но быт должен быть доведенным до символа. Он говорил, а я вспоминала «Мещан» и ловлю моли, или грозу в «Дяде Ване» — гроза как состояние действующих лиц и тогда это — символ. А рядом шелестело море, и вдоль той тропы, по которой мы шли, переплетались ветви шиповника, и, что удивительно, он цвел даже осенью, осыпаясь на дорожку и создавая особый аромат. А я понимала, как тяжело он болен, но какая чистая голова, и как его захлестывают и переполняют все новые и новые мысли о творчестве, идеи новых спектаклей.
«Важно не то чтобы не совершить ошибку, а важно не совершить эту же ошибку во второй раз. А для того чтобы взглянуть правде в глаза, как бы она не была горька, и извлечь из нее уроки, нужно иметь огромную волю и тогда одержимость будет помножена на вдохновение, тогда рядом с вдохновением будет присутствовать расчет.
Быть может, ни в одной профессии не должен так сочетаться Моцарт и Сальери, как в нашей, потому, что если мы можем представить себе артиста, в котором больше Моцарта, чем Сальери, или наоборот больше Сальери чем Моцарта, то в режиссуре это должно гармонически сочетаться, как ни в одной профессии», — говорил он.
А когда пришло время расставаться, Товстоногов сказал, что когда я буду в Ленинграде, всегда могу приходить в театр, и даже если его не будет, для меня всегда будут места. Так оно и было до самой его смерти. Да и сейчас его театр для меня — его театр, хотя многое изменилось, но еще живы его актеры, и еще живы его спектакли. Я только чуть-чуть прикоснулась к этому гению, но эта встреча — на всю оставшуюся жизнь.

Я ОПРЕДЕЛИЛАСЬ
Все-таки «Музыкальная»!

Руками ешьте даже суп,
но с музыкой — беда такая!
Чтоб вам не оторвало рук,
не трожьте музыку руками.
Андрей Вознесенский

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49