Тексты пьес

«Гоша, сейчас вернулась из института и получила твое долгожданное письмо. Оно не обрадовало меня, даже очень. Мне почудилось, может быть, почудилось, какое-то недоверие ко мне. Спектакль… Как у тебя, Гошенька, даже рука повернулась написать такое слово. Думаешь, для меня этот шаг менее значителен, чем для тебя? Разве я хоть чем-нибудь посмела бы осквернить этот шаг? Какого же ты хорошего мнения о своей невесте?» (Я ему написала, что шью белое свадебное платье. А фату я купила задолго до встречи с Гришей, когда еще и не собиралась замуж. Получила стипендию и в комиссионном магазине, что напротив консерватории, увидела роскошную коробку и в ней какое-то белоснежное чудо — прозрачная, вся вышитая, как кружево, фата. Об этом обо всем я и написала Грише: и о платье, и о своей необыкновенной фате. Гришка, в жизни невероятно скромный человек, который считает… Считал… Никак не могу привыкнуть говорить о нем в прошедшем времени. Он считал, что все должно быть камерно, никаких пышных торжеств. Это не для нас. Поэтому написал, что в этом ему видится спектакль. За это и получил взбучку от меня в письме.) «Я была на трех свадьбах, где невесты были в обычных платьях, поэтому и свадьба носила характер обыкновенной вечеринки, скучной и никому не нужной. Ты этого хочешь, а я — нет. Мне до слез жаль, что из такого значимого события ушла поэзия и красота. И не смейся, пожалуйста, это не сентиментальность и не замысел режиссера. Это для меня такой день, который должен в моей памяти остаться на всю жизнь необыкновенным».
«Обнимаю моего Щебетунчика. Если ты все время будешь писать такие ласковые письма, я совершу преступление, сяду в первый попавшийся поезд, крикну: «В Москву гони!» и удеру таким манером к тебе. Вчера я был у директора, официально сообщил ему, что женюсь, спросил о возможности моего отпуска. Он пошел мне навстречу, расспрашивал о тебе. Я понял, что он не будет против твоего устройства в нашем театре.
Числа 11-го или 12-го ты сможешь меня поцеловать, если, конечно, захочешь. Все зависит от транспорта, который меня повезет. А вот транспорт зависит от презренного металла, который нужно поднакопить и который вдруг стал для меня идеей фикс. Я даже вступил в кассу взаимопомощи, хотя всегда считал эту организацию кабальной.
Светик, у нас морозы, а сегодня — первый снег. Сменил на столе фотокарточки. Те, где ты в сарафанчике и летних платьицах, сменил на те, где ты в пальто, берете, вуальке, чтобы не замерз мой узбекчонок».
«Гришенька, родной мой, плохо работает почта. Я с ума сходила, что от тебя нет писем. Вчера была в загсе, так что дорогу я туда знаю. Этим бюрократам мало одной нашей любви. Им еще подавай заявление от тебя, твой паспорт. Я ей целый час морочила голову, что от этого зависит мое назначение, мой диплом. Так я ей надоела, что она сказала, чтобы мы тотчас же явились к ним и, принимая во внимание наши обстоятельства, они пойдут нам навстречу». (Раньше нужно было за месяц подавать заявление. Какой месяц? Его отпустили на четыре дня плюс день туда и обратно. А у меня заявление не принимают.)
«Вчера вечером мы сдали последний экзамен по мастерству. Сняли грим, и тоскливо-тоскливо стало на сердце. Кончилась юность, впереди трудная, неизвестная пора. Грустно расставаться с этими стенами, которым отдано было пять лет жизни. А вечером был прощальный банкет, переписали друг у друга адреса. И вот 24 человека разнесутся по свету и неизвестно, встретимся ли мы когда-нибудь вновь. Теперь впереди самое трудное, самое ответственное — диплом.
Гошенька, ты береги себя. Ты много работаешь, так хоть ешь хорошенько и все свободное время отдыхай. Самолетом не смей летать, я не разрешаю. Разве тебе плохо на земле? Я уже вступаю в права жены и вырабатываю в себе твердость мужского характера, так как Алексей Дмитриевич написал мне в книге, что верит, что из меня вырастет режиссер мужского склада. Так что держись, тренироваться буду на тебе».
Маме и папе из Ташкента пришло целое повествование о том, что у Гриши был роман с женщиной старше него, что он чем-то больше двух месяцев болел, и чтобы мои родители подумали. А болели тогда у него почки, впервые… Эта болезнь стала роковой для него. Я написала ему в письме, что не верю ни одному из этих слов, и что на мое решение это не повлияет.
«Дорогой, любимый Светик!
Я не истрачен ни духовно, ни телесно. Я чист, здоров, хочу только тебя. Я вижу, ты у меня умница и за твое разумение в этом вопросе — спасибо».
Одно из последних писем перед приездом в Москву: «На последнее твое письмо, такое маленькое, но длинное и дорогое, должен ответить, оно очень меня взволновало. Я говорю о твоих чистых, искренних словах любви.
Насчет того, что им, мужчинам, почему-то нельзя говорить о любви — это басни. Насчет их эгоизма, грубости, себялюбия, непостоянства, по-моему, все это придумано теми, кто никогда не любил. Кто обесценил слово это и теперь, играя обиженную добродетель, возводит поклеп на все чистое и хорошее, что может только быть в жизни. А что прекраснее любви! Ты мне необходима, как дыхание, как солнце. Я говорю это без сносок, не боясь твоего женского происхождения.
Милый Светик, твой Гоша».
Моя открыточка. Я писала в два раза меньше, он писал мне каждый день. И если письма не было, я тихо лезла на стену. А я отвечала на третье, иногда на четвертое, оправдывая себя экзаменами. Я вообще никогда не любила писать. Когда мы поженились, всю переписку вел Гриша, он мне говорил не раз, что я буквы забуду.
Мое последнее письмо: «Гошенька, с нашим Новым годом, с началом новой, пусть трудной, но интересной жизни. Я сделаю все, чтобы ты был счастлив. Все, что зависит от меня. Чокнемся, милый, и выпьем за наше счастье. Люблю. Жду. Целую.
Твоя Светлана».
Десятого января он прилетел-таки самолетом. Я боялась самолетов, панически боялась. Он прилетел. Я ждала его на станции «Новокузнецкая», на первой скамейке от эскалатора. На мне было новое пальто, и пришла я за час до назначенного времени. Глядела на часы. Волновалась, нервничала. Наконец он. Я привела его домой. Он вошел в комнату, мама была на кухне. Мы жили в общей коммунальной квартире, где кроме нас, было еще семнадцать соседей. До этого я привезла фотографии, на которых он был очень красив, лучше, чем в жизни. Мама, идя из кухни, задела его нечаянно дверью, он оглянулся, а она говорит: «Он же совсем другой». Грише я тоже посылала фотографию, где были все родственники расписаны, все их имена, чтобы он на свадьбе их не перепутал. Свадьбы тогда не принято было справлять в ресторанах, а дома это было просто невозможно. Свадьбу мы устроили у маминой подруги: у нее была огромная комната метров 30-35.
Бедный мой Гришулечка, который невесту знал считанные дни, а остальных видел впервые! Никогда не забуду его огромные голубые распахнутые глаза, растерянность в них — кому целовать руку, кому нет. Была только половина моего курса: вторая — разъехалась. Это было двенадцатого января, а четырнадцатого мы расписались в маленьком загсике в районе Калужской, довольно далеко от Ордынского тупика. Была жуткая метель, ветер просто сбивал с ног. Я говорила: «Видишь, природа против того, чтобы мы поженились». А когда мы вошли в загс, из тарелки (так тогда называли радио) доносилась песня: «Эх, яблочко, куда катишься…». Мы рассмеялись. Так мы и поженились.
12-го была свадьба, а 13-го мы все вместе (Иттуся прилетела к тому времени из Сталина) были у Охлопкова на спектакле «Гамлет». 14-го же мы устроили небольшое застолье для соседей. Наша дворничиха и говорит Грише: «Знал бы ты, какие ухажеры приезжали, на машинах, богатые, а она тебя, голозадика, выбрала».
Шестнадцатого мы уезжали в Куйбышев. «Дама сдавала багаж: … , чемодан, саквояж…» Мест было не-меряно. Вещи, подарки… С нами в купе ехал очень милый главный инженер Куйбышевской ГЭС. Когда он узнал, что мы молодожены, то вышел из купе и всю ночь простоял в тамбуре.
В Куйбышеве на вокзале нас встречали Коля Засухин и Нина Сильверс. За те считанные дни я успела с ними подружиться, а Коля был очень близким Гришиным другом. Огромное, засыпанное снегом поле у вокзала. Гололед. Ни одного носильщика. Мы весь свой багаж перетаскивали сами, а слева и справа — штабелями пьяные. Это первое впечатление о Куйбышеве, нынешней Самаре.
Спустя какое-то время я уехала в Москву: нужно было сдавать госэкзамены. В Куйбышевском ТЮЗе я договорилась, что буду у них ставить дипломный спектакль. Я выбрала пьесу Розова «В добрый час». Пьеса тогда была модной, и половина нашего курса выбрала именно ее. К окончанию института Марьяша потеплела ко мне и позвонила Розову, сказав, что мне можно доверить постановку его пьесы, и попросила принять меня. Я пришла к Розову (он с женой и маленьким сыном жил на Якиманке, в монастыре, в кельях которого были устроены квартиры) и взяла экземпляр пьесы.
После экзаменов я отправилась в Куйбышев уже ставить спектакль. Принимать дипломный спектакль в ТЮЗ приехала Ольга Дзюбинская. Мы с ней до того не были знакомы. Но от той встречи остались очень теплые воспоминания. Она человек удивительной доброты, бесконечно внимательна. Она увидела в моем спектакле то, чего я сама не увидела, чего и в помыслах моих не было.
Уже в Москве, на защите дипломного проекта, она говорила обо мне как бы, что я хоть Немирович, хоть Данченко. Когда тебе дают такую путевку в жизнь, ощущаешь необычайную ответственность и одновременно — полет. Критик — особая профессия. Позднее я встречалась и с разной критикой, и с хвалебными отзывами, но радости не было. Так что, если тебя понимает критик — это дорогого стоит.
После защиты я вновь в Куйбышеве. Меня там окрестили разъездной женой. В театре я познакомилась с Евгением Александровичем Простовым. Поняла, что именно этот человек научит меня быть режиссером. Алексей Дмитриевич Попов всегда говорил: «Научить быть режиссером невозможно. Мы даем вам только рельсы для начала движения. Остальное вы получите в театре, когда будете разбиваться физиономией о стены в кровь. Вот тогда вы поймете, что за профессия режиссер».

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49